Помощник. Книга о Паланке - Ладислав Баллек

Коник. Да это неприятно… А с каким лицом вы стоите здесь перед людьми, которые к вам никакого касательства не имеют и на которых вы без всякой причины кинулись и оскорбляли их, зная, сверх того, какое общественное положение они занимают?

Ланчарич. Уж и сам не знаю, распоследний я человек… Теперь мне на улицу стыдно нос высунуть.

Коник. Будь вы трезвы, могло с вами случиться такое?

Ланчарич. Исключено, пан судья, исключено. Когда я трезвый, я и мухи не обижу, все это знают, но вот, когда переберу, понимаете… тогда у меня начинается в голове боль, ну, такая боль, что я вообще теперь зарекся пить. И я тогда говорю, говорю, сам не знаю, чего. Раньше, пока в меня еще не ударила эта молния, голова у меня была крепкая, я мог выпить сколько угодно… Сейчас — нет. Если бы Илона меня не бросила, так я, того, честное слово, даже в рот бы не взял, пан Речан, мой мастер, — свидетель, что я бросил пить.

Речан слушал его с полуоткрытым ртом и просто не узнавал. Когда Волент помянул его, начал усердно кивать в знак согласия: что да, помощник, мол, давно не пьет, хотя это была прямая ложь.

Коник. Но тем не менее вы не должны были отказываться повиноваться патрулю. Я надеюсь, это вы осознаете?

Ланчарич. Да, да, я не должен был делать этого… Только я боялся, знаете, как мальчишка, что получу в жандармерии хороший фасоляш — взбучку, значит.

Коник. Вы этого испугались?

Ланчарич. Да, пан судья, этого, святая правда. Я ведь тогда уже понял и сказал себе: Волент, бедолага, плохи твои дела, ты угодил в крепкие когти.

В зале раздался смех.

— Человек в любой ситуации должен владеть собой, — сказал судья, чтобы самому не рассмеяться.

Ланчарич. Сейчас-то я ох как сожалею, что так все случилось, теперь хоть людям на глаза не кажись.

Государственного обвинителя доктора Самуеля Замбоя возмущал весь тон разбирательства: он был слишком старый практик, чтобы не понять игру Волента, да и своего коллегу Аладара Белика он знал наизусть. Будь его воля, он сумел бы как следует их погонять и поднять на смех, но он этого не хотел. Судя по атмосфере разбирательства, доктор Коник явно действовал в пользу обвиняемому. Сегодня все были настроены как-то несерьезно, ожидая чего-то смешного, так что обвинитель стремился только не опростоволоситься, с клиентами Белика у него всегда были проблемы. Он не любил видеть его здесь, никогда не радовался спору с ним, уже одно его присутствие и тот цирк, который разыгрывали его подопечные своей деланной наивностью, лишали его равновесия.

Он ограничился тем, что спросил обвиняемого Ланчарича, знает ли тот, что таким вот поведением он портит доброе имя своего работодателя и его предприятия. И с иронической улыбкой ждал, какую наивную околесицу понесет клиент Белика.

Волент некоторое время стоял с опущенной головой, потом посмотрел на судью, словно не зная, следует ли отвечать на вопрос обвинителя, и, наконец, будто все же поняв, что нужно, медленно повернулся, взглядом поискал Речана и покорно, почти умоляюще, спросил его:

— Мне ответить?

Мастера его вопрос столь изумил, что он с крайней естественностью закивал в знак согласия, потом смутился и покраснел.

Суду, в первую очередь обвинителю, было ясно, что это, скорее всего, заранее подготовленный ход, но впечатление, что он, Волент, все же приличный человек, признающий порядок и авторитет, уже создалось.

Тогда Волент ответил:

— Когда вы не хотите, пан обвинитель, получить фасоляш, прошу прощенья — трепку, вы немножко защищаетесь. Кто же в Паланке не побоится получить дубинкой от таких здоровенных парней, как наши жандармы?

Паланкские жандармы, присутствующие в качестве свидетелей, только глаза вытаращили, но ни один из них не запротестовал.

Свидетель, вахмистр Блащак, только хмурился, делая вид, что как мужчина он с обвиняемым свел счеты на месте. Своими показаниями он, конечно, никого не вдохновил. После него предстала перед судом его супруга. К большому удивлению присутствующих, краснея и заикаясь, она пыталась смягчить вину обвиняемого. Все даже притихли, до такой степени ее показания всем не понравились. Казалось, ее самоуверенный муж оказал на нее какое-то давление, потому что она обращалась только к нему.

Потом давал показания патруль — два вахмистра в мундирах. Оба обрисовали ситуацию лексиконом военно-чиновничьего словаря. Безлико и неинтересно. Обвинитель тоже не придал значения их заявлению. Блащак уже навредил делу своим самолюбием. Суд поддался известной, но необъяснимой неприязни всех работников юстиции к блюстителям закона в форме, нелюбви, старой как мир.

Свидетельские показания штабс-вахмистра Жуфы были зачитаны. Они не содержали ничего интересного, ничего, что касалось бы прошлого Волента или же его торговых дел.

В общем, получился совсем заурядный суд. Судья судил, обвинитель обвинял, защитник произнес речь о бедном сироте, обвиняемого осудили, требования потерпевших удовлетворили.

Довольнее всех выглядела Речанова, печальнее всех — Волент. Он как-то наивно считал, что, если он сыграет на суде этот для него унизительный спектакль, его освободят. Он изобразил из себя трусливого мальчишку! На что он пошел!

Ему влепили большой денежный штраф. И три недели отсидки в здешней тюрьме.

Там ему было неплохо. Речаны оплачивали ему первоклассное питание, которое доставлял надзиратель из недалекой гостиницы «Слован»; раз в неделю, с разрешения уголовного судьи, его посещала Речанова со всякого рода утешениями: дескать, все скоро забудется, — привозила ему сигареты, белье, газеты и даже бутылочку тэркелицы[52]. В тюрьме порядки были домашние, в пяти небольших камерах иногда вообще арестантов не было. Волент большую часть времени проводил во дворе среди сыновей надсмотрщика или у него на кухне. Так что жаловаться ему было не на что, по прошествии нескольких дней он привык. Терзало его другое — подозрение, что Эва приезжает сюда не из-за него одного. При первом ее посещении он вел себя очень сдержанно, желая дать ей понять, дескать, он кое-что чует, и даже попросил, чтобы в следующий раз его навестил Речан, а потом все дни до следующего приезда молился, чтобы приехала она сама. В течение этих двадцати с лишним дней своей отсидки он уже полностью подчинился ей.

Ночью, когда ему не спалось, он нюхал свое белье, пахнувшее слегка ее духами, и вслух горько жаловался небесам:

— …Ведь я прошу только, чтобы со мной не случилось ничего плохого. Господи, скажи, разве я многого требую? Боже мой, сколько я просил тебя, чтобы ты приглядывал за Волентком, но напрасно я молился. Ты глух ко мне. Куда идут мои жалобы? В какое бюро? Ангел… мой ангел-хранитель не передает их тебе? Чем я прогневил тебя, что ты совсем не заботишься о Волентке Ланчариче? А? Тебе не надо ничего отвечать, я знаю, я сам всем говорю, что нас здесь много, а ты один и у тебя нет времени для всех, ведь о камнях и тех должен ты заботиться… даже о жучках, муравьях, о воде… ты всем вещаешь, но когда кто-то так просит… а ты все видишь и все равно ни разу не вспомнишь про него, ну что мне, Воленту, прикажешь думать? Ты не уберег мою маму, отца отнял, меня сделал бедняком, в армии меня не оставил, молнию в меня запустил, жандармам меня отдал, позволил, чтобы голову мне задурила замужняя женщина… На меня ты только сердишься. Еще и Эву мне пожаловал… только зачем, зачем?… Почему это случилось? Почему я должен мучиться из-за замужней женщины, жены мастера… Почему она не какая-нибудь девица, чтобы все было проще? Ну?… За что мне еще и это, скажи? Только такого мне в жизни и не хватало!

Он молился по-венгерски, чтобы сторож случайно не понял, незаметно прокравшись к двери, и так тот все любопытствовал, как это да почему красивая жена мастера так печется о приказчике.

Волент подозревал, что Эва приезжает в город к судье. И не ошибся. Тогда по совету адвоката Белика она поехала к нему и после долгого ожидания в гостинице «Слован» в конце концов оказалась у него на квартире, где и отдалась ему.

И при последнем посещении тюрьмы она снова пошла к судье на квартиру, как они договорились, чтобы еще раз «поблагодарить» его, что он не осудил Волента на длительный срок, но все же посадил его, чтобы у нее оказался повод приходить к нему. Филип Коник был старый кот, и Эва Речанова влюбилась в него по уши. Это был первый мужчина, с которым она согрешила, после мужа — второй, которому она отдалась. Он совсем не походил на ее Речана, и на несколько недель она просто потеряла голову. Она и потом не могла его забыть, словно не Речан, а он был ее первым возлюбленным.

Как только Волент в конце июля вернулся из тюрьмы, она собрала чемоданы и поехала с дочерью навестить мать. Решила провести конец лета у родных, обойти знакомых, съездить и на близлежащие курорты: в Корытницу и Слиач, где раньше никогда не бывала, хотя от ее дома туда было рукой подать.