Двойная спираль. Забытые герои сражения за ДНК - Гарет Уильямс

кафедры. Это было манной небесной, и поначалу предзнаменования казались хорошими. К сожалению, его надежды были разбиты в начале 1946 года письмом с выражением сожаления[711] от председателя Совета по медицинским исследованиям, говорившим, что ему лично нравится предложенное Астбери видение молекулярной биологии, но что они оба «будут смотреть сквозь розовые очки», если продолжат полагать, что Совет по медицинским исследованиям может поддержать чем-то большим, чем «незначительной помощью или ее отсутствием». Чрезвычайно удрученный Астбери вернулся к рутинной работе по составлению заявок на предоставление грантов и привлечению средств. В январе 1946 года минул год с тех пор, как он отправил письмо Эвери, а ответа из Нью-Йорка так и не было. К этому времени ДНК теряла позиции. Он лишь мельком упомянул ее в Крунианской лекции, и его порхающее, как бабочка, внимание переключилось на молекулярные жгутики бактерий, способствующие их движению. И теперь у него появился кое-кто для выполнения экспериментальной работы. Элвин Бейтон, «лаборант»[712], превратившийся в техника, когда его утащили на военную службу в 1941 году, недавно связался с ним и спросил, не может ли он заняться исследовательской работой на новой кафедре Астбери. Астбери взял Бейтона писать диссертацию на тему «Рентгеновское исследование бактериальных жгутиков».

В июле 1946 года Астбери посетил мероприятие[713], знаменовавшее возвращение мира науки к нормальной жизни, – конференцию по нуклеиновым кислотам, организованную в Кембридже Обществом экспериментальной биологии. Не смущенный отсутствием новых данных, он вновь использовал рентгеновские снимки, сделанные Флоренс Белл семью годами ранее. Молекула ДНК оставалась все той же стопкой пенни, а интервал 3,4 Å обеспечивал «стереохимическую корреляцию, имевшую глубокое значение». Его теория продвинулась лишь в одном отношении. Длинная тень покойного Феба Левена теперь покрыла его; предложенный Астбери полимер ДНК состоял из повторяющихся элементов-тетрануклеотидов, вплотную соединенных друг с другом.

Пока он выступал, Астбери мог заметить или не заметить человека в аудитории, который был новичком на конференциях по «молекулярной биологии» или нуклеиновым кислотам: профессор Джон Рэндалл из Сент-Эндрюсского университета.

Возвращение домой

Весна 1946 года была особенно добра к Джону Рэндаллу. Недавно он был избран членом Королевского общества и с нетерпением ожидал церемонии приема в середине мая. Дела шли хорошо и в Сент-Эндрюсском университете, где он был профессором натуральной философии последние полтора года.

Морис Уилкинс наблюдал за тем, как его руководитель «вдыхает новую жизнь»[714] в кафедру, которая до того была «практически лишена оборудования для проведения исследований». Рэндалл интерпретировал «натуральную философию» более вольно, чем его предшественники, добавив к физике отчетливый привкус биологии. Его собственные биологические исследования ограничивались рентгеноструктурным анализом волокон целлюлозы во времена его работы в «Дженерал Электрик» и странным экспериментом[715] с магнитами и замороженной конской кровью в Бирмингеме. Теперь при помощи Уилкинса новые идеи лились рекой[716]: что протаскивало хромосомы через цитоплазму при делении клетки; новые способы повреждения хромосом для получения мутаций (Уилкинс хотел попробовать ультразвук); рентгеновские и микроскопические исследования материала ядер в головках сперматозоидов каракатицы. В общем, амбициозная исследовательская программа в сфере, которую Астбери сразу определил бы как «молекулярная биология».

Единственным недостающим ингредиентом были деньги – и тут в феврале 1946 года пришло письмо от Королевского общества, которое предназначалось нескольким адресатам и в котором предлагалось направлять идеи для «чрезвычайных расходов», чтобы поставить британскую науку на ноги после войны. Рэндалл направил проект своего биолого-физического исследования – и получил ответ, что это просто мечта для ученых[717]. Его «неуместно скромная» заявка не подлежит финансированию, но только потому, что он не запросил достаточно средств. А. В. Хилл, секретарь Королевского общества, советовал ему «слегка увеличить аппетиты» и любезно перечислил все позиции и оборудование («достаточно дорогое»), которое ему следовало запросить. Не смог бы Рэндалл представить нечто «более смелое»? Рэндалл сделал так, как ему сказали. Его предложение «более крупного проекта биофизических исследований»[718] в Сент-Эндрюсском университете было отправлено в рекордный срок. В нем упоминался незаменимый Морис Уилкинс, «вернувшийся из Беркли, полный энтузиазма заниматься биофизикой» и уже работающий над ультразвуком и хромосомами.

В сопроводительном письме Рэндалл признавал, что расширенное предложение, возможно, было «большим, чем, как Вы надеялись, я направлю», и он был прав. Оно ударило по бюджету Королевского общества настолько ощутимо, что вмешалось Казначейство и передало заявку Совету по медицинским исследованиям, у которого было больше средств для подобных проектов. На Совет по медицинским исследованиям запрашиваемая сумма тоже произвела колоссальное впечатление[719], но «биофизика» была настолько революционной, что члены Совета вынуждены были созвать экспертную комиссию, которая рассмотрит заявку и к Рождеству примет решение. В число экспертов входил человек, который недавно пробовал и не смог заинтересовать Совет по медицинским исследованиям собственным видением биофизики, или «молекулярной биологии», как он предпочитал ее называть: член Королевского общества профессор Уильям Астбери из Лидского университета.

Еще одна придирка[720] была негласно передана Рэндаллу. В случае получения финансирования его новая программа окажется слишком грандиозной для провинциальной организации вроде Сент-Эндрюсского университета; где-нибудь в Лондоне работа пошла бы лучше. Та же мысль уже приходила в голову и Рэндаллу, и Уилкинсу. При подходящем освещении готические здания Сент-Эндрюсского университета могли сойти за Оксбридж, но до центра притяжения передовых научных исследований – «Золотого треугольника» Лондон – Оксфорд – Кембридж – было далеко. Уилкинс считал «изоляцию угнетающей»[721] и начал искать позицию в Лондоне. И благодаря нежданному повороту судьбы, обернувшемуся поразительной удачей, место действия оказалось перенесено в Лондон. Здесь на сцене появляется инспектор уголовной полиции Уайтхед из Особого отдела – эпизод с его участием продлится около часа, но оставит после себя длительное впечатление. 28 февраля 1946 года Уайтхед получил инструкцию ждать около главной физической лекционной аудитории Королевского колледжа в Лондоне; беспорядков не ожидалось, но прибыли и несколько других офицеров, просто на всякий случай. По окончании полуденной лекции полицейские сомкнулись в кольцо[722] и задержали лектора. Д-р Алан Нанн Мэй, преподаватель теоретической физики, был обвинен в передаче русским информации, которая «вероятно, могла быть полезна врагу». Информация была целиком посвящена изготовлению атомной бомбы. Нанн Мэй работал в проекте «Трубные сплавы» в Канаде; кроме того, он был убежденным коммунистом, ненавидевшим фашизм. На допросе он признался в передаче секретной информации русским, в которых он видел друзей и союзников. Как принципиальный человек, презиравший доносчиков, он отказался назвать каких-либо контактировавших с ним лиц.

По необычайному совпадению[723], Морис Уилкинс несколько недель жил у