Двойная спираль. Забытые герои сражения за ДНК - Гарет Уильямс

Здесь, по мнению Буавена, было новое подтверждение в поддержку позиции Эвери, что гены бактерий состоят из ДНК, а не из белка. Он смело добавил, что «по всей вероятности», это применимо «также и к высшим организмам». В заключение он объяснил, что его вдохновил Эвери и что он «рад засвидетельствовать первенство американских авторов в этой области»[756].

В течение времени, отведенного для ответов на вопросы, Мирски ринулся в бой, оседлав своего излюбленного конька. Он мог цитировать свою статью 1946 года, в которой пытался похоронить результаты Эвери: «Утверждать, что специфический агент в трансформации бактериальных типов является дезоксирибонуклеиновой кислотой, значит выходить за пределы экспериментальных доказательств»[757]. Действующим агентом, очевидно, является белок, который Буавену – повторившему все ошибки Эвери – не удалось выявить.

Эвери никогда не принимал вызов Мирски, но француз теперь с упоением нанес ответный удар. Не может быть «абсолютной уверенности»[758] в том, что гены состоят из ДНК, но это «весьма вероятно». Как и Эвери, Буавен изолировал ДНК «настолько чистую, насколько можно получить»; никакой белок в нее не попал. Он бросил перчатку обратно Мирски: «Нам кажется, что бремя доказательств теперь ложится на тех, кто заявляет о существовании активного белка, спрятавшегося в неактивной нуклеиновой кислоте». На сей раз Мирски было нечего сказать.

Еще один вызов вскоре был брошен Эрвином Чаргаффом, старшим преподавателем кафедры биохимии Колумбийского университета в Нью-Йорке. Чаргаффу было 42 года, он был на пять лет младше Мирски, и его жизнеописание[759] сочетало в себе элементы биографий Феба Левена и Германа Мёллера. Родился в городе Черновиц Австро-Венгерской империи[760]; изучал химию в Вене после Первой мировой войны; работал приглашенным научным сотрудником (1925–1930 годы) в Йельском университете, который сильно невзлюбил; вернулся в Европу в 1930 году, где был смещен с должностей сначала в Берлине, а затем в Париже в ходе антиеврейских чисток.

Чаргафф был высококультурным и эрудированным человеком, с чувством юмора, который часто был сдобрен искусно отравленными колкостями. Как и Мирски, он был безапелляционен, бесстрашен в дискуссиях и не выносил дураков (которые, как правило, отличались от тех, кого считал таковыми Мирски). И он был еще одним беззастенчивым приверженцем той веры, которую проповедовал Эвери и которая обещала быть такой увлекательной, что он забросил текущие исследования[761] и переключил всю свою группу на изучение ДНК. Теперь, спустя три года, у него были предварительные результаты[762] и на редкость смелые планы.

С большим трудом Чаргафф извлек «очень высокополимеризованную» ДНК из нестандартных источников, в том числе из дрожжей и туберкулезных бактерий. В отличие от «жалких фрагментов» расщепленной ДНК при ее получении стандартными способами, его ДНК была неповрежденной; ее физические свойства в растворе указывали на то, что ее молярная масса исчисляется миллионами и что это длинная очень тонкая молекула, длина которой, возможно, в 400 раз превышает ширину.

На данный момент это было все, но Чаргафф явно был человеком, к которому стоило присмотреться, а в случае Мирски – с предчувствием надвигающейся опасности. Чаргафф нашел Эвери «весьма убедительным» и намеревался доказать, что ДНК является генетическим материалом. Он полагал, что ДНК может быть носителем генетической специфичности, например, за счет «разницы в пропорциях или последовательности нуклеотидов, образующих цепочку нуклеиновой кислоты»[763]. Первым делом он намеревался измерить количество четырех оснований в ДНК из различных источников в поисках отклонения от константы в 25 % для каждого основания, предсказанной тетрануклеотидной гипотезой. Он не уточнил, каким образом он собирался это сделать, а Альфред Мирски не стал спрашивать.

Мирски также должен был быть встревожен тем, что позднее описали как «одну из наиболее значимых работ конференции», примечательную как «приятной личностью» ее автора, так и «совершенством его работы». Выступающим был Мэссон Гулланд, шотландец и джентльмен, а также ведущий в Британии биохимик[764], исследующий нуклеиновые кислоты.

Гулланд родился в Эдинбурге в 1898 году, в том же году, что и Билл Астбери. В отличие от Астбери, он был, вроде Мишера, отпрыском научной династии. Его отец был профессором медицины в Эдинбургском университете, и еще в юности пределом мечтаний Мэссона было занять кафедру биохимии в том же университете. Тем временем он довольствовался учебой в Оксфорде (был первым в своем выпуске по химии), а затем Листеровском институте, где увлекся нуклеиновыми кислотами. Один из его первых успехов[765] состоял в том, что он определил, какие атомы соединяют сахар дезоксирибозу с пуриновыми основаниями в ДНК.

В 1936 году он двинулся в верном направлении (на север), будучи назначен профессором биохимии в Ноттингемском университетском колледже. Там Гулланд провел 11 успешных и приятных лет, создавая кафедру, в которой кипела жизнь и которая привлекала финансирование со стороны местных промышленных предприятий (фармацевтическая компания Boots Pure Drug Company) и постоянный поток высококвалифицированных аспирантов. Тем не менее Ноттинген (примерно в трети расстояния от Лондона до Эдинбурга) всегда был лишь этапом на пути к кафедре в его любимом городе.

Гулланд был знаменит своей «ученостью и остротой ума»[766], заставлявшими его задавать неудобные вопросы о внушающих всем почтение, но сомнительных концепциях, которые никто другой не осмеливался поставить под сомнение. В 1943 году он возглавил подпольное движение, призванное свергнуть тиранию тетрануклеотидной гипотезы, и отметил, что «если бы истинный молекулярный размер ДНК был известен ранее, сомнительно, что этой идее удалось бы занять такие твердые позиции»[767].

Его скептицизм укрепился к 1945 году, когда его избрали членом Королевского общества. В то время он не видел «никаких свидетельств, оправдывающих существование тетрануклеотидной гипотезы»[768] и замечал появляющиеся отчеты о высвобождении неравного количества оснований при расщеплении ДНК. Эти революционные результаты еще нуждались в подтверждении, но Гулланд уже ожидал наступления посттетрануклеотидной эпохи, когда можно будет пересмотреть ДНК, освобожденную от оков, в которых она удерживалась 30 лет, и проверить, нет ли у нее какого-нибудь особого основополагающего предназначения в биологии. Вот почему его настолько увлекло утверждение, что гены пневмококков состоят из ДНК. Как и Эвери и Маккарти, Гулланд видел следствия, которые шли гораздо дальше бактерий и могли иметь «огромное значение в области генетики, а также вирусологических и раковых исследований»[769].

В своей лекции в Колд-Спринг-Харбор Гулланд представил результаты[770], недавно полученные тремя его аспирантами,