Двойная спираль. Забытые герои сражения за ДНК - Гарет Уильямс

И наконец, мы в Москве, на дворе июль 1945 года, прибыла первая делегация иностранных ученых с начала войны, чтобы отметить 220-летие Академии наук СССР. Николай Вавилов был одним из многих ученых, отсутствие которых бросалось в глаза. Спросившим о нем гостям[736] показали перечень академиков, из которого вычеркнуто имя Вавилова, и попросили не задавать дальнейших вопросов. В ноябре 1945 года из СССР просочилась кое-какая информация. В журнале Nature сообщалось: «Недавно было получено известие о смерти в Советском Союзе Николая Ивановича Вавилова. Обстоятельства точно не известны, но время смерти – после декабря 1941 года, а место – по всей вероятности, Саратов»[737]. Краткий некролог в журнале Nature был сосредоточен на ярком жизненном и научном пути Вавилова с теплыми воспоминаниями о масштабе его личности и неиссякаемом оптимизме: «Куда бы он ни шел, он приносил с собой солнечный свет и мужество».

Когда несколькими годами позднее появились подробности о муках, выпавших на долю Вавилова[738], стало ясно, что эти его качества подверглись суровому испытанию. После ареста на Украине в августе 1940 года заключенного № 7002 доставили в Лубянскую тюрьму. Одним из любимых высказываний Вавилова было «Жизнь коротка, надо спешить»[739], но его мучители никуда не торопились. Он предстал перед судом – длившимся целых 10 минут – годом позже, после 400 допросов, некоторые из которых длились по 13 часов, призванных заставить его признаться в том, что он английский шпион, подосланный, чтобы разрушить советское сельское хозяйство. Вавилову и двум его коллегам вынесли смертный приговор; двое других были расстреляны, но ходатайство Вавилова о помиловании было удовлетворено, и наказание заменено на 20 лет тюрьмы.

Тюрьма для него была выбрана наверняка не случайно: в Саратове, городе на Волге, где он был профессором в молодости. Там он поднимал дух у товарищей по заключению, стимулируя их говорить о любимых ими вещах – науке, сельском хозяйстве, деревьях. Серии лекций продолжались в общей сложности свыше ста часов; чтобы не рассердить охранников, речи произносились шепотом. Вавилов отсидел лишь чуть более года своего срока. В конце января 1943 года он был переведен в тюремную больницу[740] с повышенной температурой. Врачи лишь засвидетельствовали тяжелое недоедание, соответствующее тюремному питанию. Вавилов умер 23 января и был похоронен в безымянной могиле на территории тюрьмы, его ближайших родственников не проинформировали.

Трофим Лысенко не делал никаких публичных комментариев относительно смерти Вавилова. Не делал их и член Королевского общества профессор Дж. Д. Бернал, даже когда ему задали вопрос во время дебатов по радио в прямом эфире[741] относительно тревожного состояния науки в Советском Союзе.

Под некрологом Вавилову в журнале Nature была сноска – «Когда началась блокада Ленинграда, остатки его коллекции [семян] были съедены изголодавшимися людьми»[742] – одновременно ехидная и неточная. Блокада Ленинграда нацистами продолжалась 28 месяцев, с сентября 1941 года по январь 1944 года, ценой полутора миллионов жизней. Большинство жертв умерло от голода.

На протяжении всей блокады семенной фонд Академии сельскохозяйственных наук сторожили коллеги Вавилова. В городе люди пытались выжить, питаясь всем, что они могли достать: крысами, древесной корой, клеем книжных переплетов. В институте тоже был голод, но среди изобилия. Отдельные образцы семян в фонде были маленькими, но даже один вид – например, 30 000 сортов пшеницы – могли бы сохранить жизнь хранителям и их близким в течение нескольких месяцев.

Но, как и сам Вавилов, это были принципиальные люди. Когда блокада окончилась[743], 28 хранителей умерли от голода, но все образцы фонда остались нетронутыми.

Глава 18

Переломные моменты

Весной 1947 года можно было ожидать, что Билл Астбери будет доволен своей судьбой: еще нет пятидесяти и в расцвете сил, член Королевского общества, прочитавший Крунианскую лекцию, профессор и заведующий своей новой кафедрой. Напротив, этот обычно полный энтузиазма человек представлял собой «олицетворение депрессии»[744], когда он присоединился к своим коллегам в буфете мартовским днем. Пришедшие известия, которых он боялся, выбили у него почву из-под ног. Он только и мог сказать: «Рэндаллу дали грант Совета по медицинским исследованиям».

Астбери реагировал так, как будто его обокрали, и в каком-то смысле так оно и было. Его собственная заявка в Совет по медицинским исследованиям, направленная в ответ на приглашение, потерпела неудачу. Затем он сам же посыпал свои раны солью, согласившись проверить грандиозную заявку Рэндалла, направленную в ту же организацию. По сравнению с империей, которую Рэндалл собирался возводить в центре Лондона, его собственная Кафедра биомолекулярной структуры выглядела столь же несерьезной, как и ее название, – дом рядовой застройки, который вполне годился для жизни семьи в викторианскую эпоху, но настолько не подходил для современной науки, что на обновление потребовалось полтора года.

Билла Астбери еще ждало множество успехов, но сокрушительное разочарование при виде того, как биофизика Рэндалла одержала победу над его собственной оригинальной молекулярной биологией оставило на нем отпечаток. Астбери, которого Кэтлин Лонсдейл знала в Королевском институте «настолько полным энтузиазма, что было невозможно не радоваться вместе с ним», позволил цинизму и горечи вонзить в него свои когти. Этот момент ознаменовал начало заката его карьеры.

Последовавшие за этим месяцы оказались также временем проверки для некоторых идей, которые сформировали историю ДНК. Значительным каталитическим событием стала Двенадцатая конференция в Колд-Спринг-Харбор по нуклеиновым кислотам и нуклеопротеидам, проводившаяся с 11 по 20 июня. Она собрала 145 ученых из разных областей и имела великолепный успех – и как витрина новых идей, и как поле для турнира, на котором бросался вызов предубеждениям и небрежному построению теорий. Чтобы подготовить почву, может быть полезно осмотреть обстановку перед началом конференции.

Генетика, химия, физика и бактериология до сих пор являются отдельными дисциплинами, каждая из которых горда своей индивидуальностью и не желает покидать свой личный бункер. Фантазеры вроде Джона Рэндалла и Билла Астбери намереваются навести мосты между биологией и физикой, но биофизика/молекулярная биология все еще находятся на пути от чертежной доски к лабораторному столу.

На данный момент у человека 48 хромосом[745], но, поскольку