Двойная спираль. Забытые герои сражения за ДНК - Гарет Уильямс

предзакатные годы Эвери насобирал премии, свидетельствующие о его мировой значимости: 1944 год – избрание иностранным членом Лондонского королевского общества и почетным доктором Кембриджского университета; 1946 год – медаль Копли Королевского общества, его высочайшая награда, оставленная для ученых уровня Дарвина, Павлова и Эйнштейна; 1947 год – премия Ласкера за фундаментальные медицинские исследования (о пневмококках, не о ДНК). Обычные люди наслаждались бы, если не упивались, этими почестями – но только не Эвери. Единственной церемонией, которую он посетил, было вручение премии Ласкера, проводившееся в Нью-Йорке.

Он направил любезную благодарственную телеграмму[695] сэру Генри Дейлу, президенту Королевского общества, выражая сожаление в связи с тем, что «веские обстоятельства» не дают ему отправиться в Лондон для получения медали Копли. Дейл решил лично вручить[696] Эвери медаль во время своей поездки в Нью-Йорк. Он зашел без предупреждения и постучал в дверь «святилища» Эвери, держа медаль в руках. Не получив ответа, Дейл заглянул в дверь – и увидел спину маленького пожилого человека, склонившегося над лабораторным столом и полностью погруженного в собственный мир. Дейл быстро удалился, пробормотав: «Теперь я понимаю», и оставил записку вместе с медалью.

Распашные двери собственной лаборатории Эвери последний раз закрылись за ним[697] весной 1948 года. В Нэшвилле[698] семья значила для него больше, чем что бы то ни было другое; он арендовал домик на той же улице, что дом Роя, и его двоюродная сестра Уинни переехала к нему следить за хозяйством. Летние паломничества на Дир-Айл продолжились, а промежуток между ними заполнялся работами в саду и занятиями живописью.

Эвери полностью перестал заниматься наукой, но не отвернулся совсем от своей прошлой жизни. На его столе в Нэшвилле стоял тот же памятный подарок[699], для которого он некогда расчистил место в Рокфеллеровском институте: фотография в рамке, изображавшая совершенно незнакомого человека, кроме как на страницах научных журналов, сидящего на солнышке со своей собакой на склоне холма на юге Англии.

У Эвери никогда не было возможности полностью оценить, насколько сильно его работа изменила ход развития биологии, и он мог быть удивлен, если бы узнал, что ученые, которым уготованы великие научные свершения, оценили важность его открытия. Некоторые были юнцами в начале своей карьеры, а другие – пожилыми людьми, достигшими зенита. Гарриет Тейлор так взволновала[700] 22-страничная статья в журнале Journal of Experimental Medicine, что она забросила генетику дрожжей и переметнулась в лабораторию Эвери. Она дала почитать статью еще более молодому и впечатлительному человеку – 19-летнему студенту, изучающему медицину, который испытал такое «нестерпимое удовольствие»[701] от чтения статьи, что не ложился всю ночь, обдумывая ее, а затем забросил медицину ради чистой науки. Его звали Джошуа Ледерберг, позднее он получил Нобелевскую премию по физиологии и медицине 1958 года за работу о «генетическом материале бактерий». Статья также сбила с намеченного курса уже состоявшегося исследователя. Эрвин Чаргафф, руководивший загруженной биохимической исследовательской лабораторией[702] в Колумбийском университете, направил все свои усилия на исследование ДНК, потому что внезапно она оказалась самой увлекательной молекулой на горизонте науки.

Много лет спустя первый человек, слышавший подробный отчет Эвери о ДНК, подвел краткий итог. Макфарлейн Бёрнет, к тому времени сэр, член Королевского общества и лауреат Нобелевской премии (по физиологии и медицине, 1960 год), оглянулся назад и сказал, что работа Эвери «возвестила об открытии новой сферы – молекулярной биологии»[703].

Быть сегодня в Англии

Одно из многих писем[704], на которые Эвери так никогда и не ответил, датировалось 18 января 1945 года. Оно начиналось со слов: «Уважаемый профессор Эвери, не знаю, помните ли Вы меня…» и могло быть отправлено каким-нибудь охваченным благоговейным страхом юношей.

Автор письма был очень доволен «кратким разговором с Вами о пневмококках и тому подобном» несколькими годами ранее и теперь был «в высшей степени заинтригован» работой над «вашим фактором» и интересовался, «возможно, Вы могли бы позволить мне провести кое-какие рентгеновские исследования». Казалось, что это «чудесная возможность сделать важный шаг вперед»; автор провел «достаточно много работ по структуре нуклеиновых кислот», но, к сожалению, вмешалась война и некоторые результаты до сих пор остались неопубликованными. На письме стоял почтовый штамп Лидса, Англия, и подпись д-ра Уильяма Т. Астбери, члена Королевского общества.

Во время войны – жестоко отнявшей у Астбери «моего секретаря, моего личного ассистента и даже моего лаборанта»[705] – большая часть его исследовательской работы простаивала. Единственный положительный момент был в 1940 году, когда его избрали членом Королевского общества. Теперь, наконец-то, жизнь налаживалась. Через два дня после того, как он написал Эвери, он получил письмо от А. В. Хилла[706], секретаря Королевского общества, с приглашением прочитать ежегодную Крунианскую лекцию. Эта высокая честь позволяла ему пойти по стопам Томаса Ханта Моргана, рассказавшего о 2000 мутаций дрозофил в своей Крунианской лекции, прочитанной 23 годами ранее. Хилл добавил, что будет непривычно видеть физика, читающего лекцию, которая была «биологической» с 1684 года, но умение Астбери наводить мосты между этими дисциплинами делает его идеальным кандидатом.

Это приглашение и одобрение его исследовательской философии на высшем уровне побудило Астбери[707] написать ректору Лидского университета 6 февраля. Биология вступает в новую «молекулярно-структурную фазу», – объяснял он. Лидский университет «должен демонстрировать мужество и вести за собой», открывая первую в мире кафедру молекулярной биологии для изучения области соприкосновения физики и биологии.

Университетский совет согласился[708] повысить д-ра Астбери до профессора, чтобы он возглавил новую кафедру, но было два подводных камня. Во-первых, не было денег. Во-вторых, молекулярная биология была чем-то чересчур революционным. Университетские мудрецы видели лишь жесткие границы между физикой и биологией и полагали, что Астбери недостает познаний в биологии. Ему пришлось удовлетвориться «довольно нелепым труднопроизносимым сочетанием» – «кафедра биомолекулярной структуры».

Астбери прочитал образцовую Крунианскую лекцию «О структуре биологических волокон и проблеме мышц»[709] 13 июля, два месяца спустя после победы в Европе. На лекции он, как обычно, блистал своей эрудицией и остроумием и получил великолепную возможность для пропаганды. Астбери завершил свою речь «призывом к еще более тесному сотрудничеству между биологической и физической науками», добавив, что «мы видим зарю новой эры “молекулярной биологии”, как я предпочитаю ее называть».

Казалось, что эта идея возбудила интерес[710] Совета по медицинским исследованиям, который предложил Астбери представить проект для финансирования новой