Двойная спираль. Забытые герои сражения за ДНК - Гарет Уильямс

родителей Нанна Мэя в Бирмингеме в 1943 году, но никогда не встречал их сына, который уехал выполнять конфиденциальную «работу для нужд фронта». Что еще более значимо для нашей истории, Нанн Мэй был также блестящим ученым и на момент ареста считался наиболее сильным кандидатом на занятие престижной кафедры физики имени Уитстона в Королевском колледже, которая вскоре должна была стать вакантной. Поскольку Нанн Мэй теперь обвинялся в измене, казалось маловероятным, что он сможет прийти на собеседование, так что нужно было искать другого кандидата.

В апреле 1946 года Джон Рэндалл и Гарри Бут провели три недели[724] в Радиационной лаборатории Массачусетстского технологического института, которая была создана под влиянием их изобретения – резонаторного магнетрона. Радиационная лаборатория сделала свое дело и теперь сворачивалась, а ее деятельность распределялась между различными американскими компаниями, занимающимися электроникой. В ознаменование этого события составлялась история лаборатории, а Рэндалла и Бута попросили написать об истоках магнетрона. Казалось, это достойное признание их роли в развитии радара. А затянувшаяся борьба вокруг патента незадолго перед тем доползла до счастливого завершения, и превосходящая все ожидания сумма[725] £36 000 (соответствует £1,5 миллионам в 2018 году) была поделена между Рэндаллом, Бутом и их коллегой Джимом Сэйерсом, усовершенствовавшим конструкцию.

Находясь в Массачусетском технологическом институте, Рэндалл размышлял о будущем, как и о прошлом. Пока он плыл в Америку на пароходе Aquitania, он получил зашифрованную радиограмму[726] следующего содержания: «Эпплтон просит вас немедленно связаться с хэллидэем из королевского колледжа». Дополнительная информация вскоре нагнала его в виде письма, написанного членом Королевского общества Эдвардом Эпплтоном, открывателем ионосферы и бывшим научным директором проекта «Трубные сплавы». Эпплтон перешел сразу к сути. Кафедра физики имени Уитстона в Королевском колледже, которую сам Эпплтон занимал в течение двенадцати «очень-очень счастливых» лет, освобождалась. «Мне бы хотелось видеть на этом месте Вас», – писал Эпплтон. Он добавил, что решение зависит не от него, но «я постараюсь помочь, если узнаю о наличии заинтересованности с Вашей стороны».

Рэндалл был заинтересован, и сэр Уильям Хэллидэй, ректор Королевского колледжа, пригласил его на ужин в клуб «Атенеум»[727] вечером 16 мая 1946 года. Это был хороший день; утром Рэндалл поставил свою подпись в реестре Королевского общества рядом с подписями таких людей, как Ньютон, Фарадей, Дарвин, Резерфорд и пара Брэггов.

Сент-Эндрюсскому университету было очень жаль[728] терять профессора Рэндалла всего через два года, особенно притом что он забирал с собой Мориса Уилкинса и двух других физиков – но в любви, на войне и в науке все средства хороши. Джон Рэндалл стал профессором физики в Королевском колледже в сентябре 1946 года. Ему была предоставлена достаточная свобода действий, чтобы в случае поддержки со стороны Совета по медицинским исследованиям[729] он мог заложить основу биофизики.

По местам боевой славы

Чтобы завершить эту главу и подготовить почву для следующей, нам стоит навестить некоторые места, которые были значимыми для нашей истории. Это в высшей степени избирательный тур – всего несколько строк мелким шрифтом из огромного перечня разрушений и бедствий, характеризующих послевоенную Европу. Но этот тур напомнит нам, что в науке, как и на войне, дело, прежде всего, в победителях и побежденных, и эти категории не обязательно соотносятся с достижениями или справедливостью.

Тюбинген, откуда нам логично начать, прошел войну с практически нетронутыми средневековыми зданиями, но запятнанной репутацией. Помимо тысяч принудительных стерилизаций, университет преуспевал, продвигая «науку» Рейха. Направления его исследовательской деятельности включали нейроанатомию, которая основывалась на огромной коллекции человеческих мозгов[730], собранных у людей, которым «не стоит жить», евреев и других.

Прекрасный Гейдельберг, где делегаты Седьмого международного физиологического конгресса в 1907 году любовались фейерверками в ночном небе над замком, тоже остался поразительно неповрежденным. Чтобы согреться[731] во время похолодания в начале апреля 1945 года, американские солдаты, расквартированные в университете, сожгли деревянные шкафы для документов вместе с их содержимым. В одном из шкафов хранились все личные бумаги и лабораторные журналы Альбрехта Косселя, нобелевского лауреата, отказавшегося подписать Манифест девяноста трех.

Киль, университетский город и стратегический порт на Балтийском море, где базировалась «волчья стая» подводных лодок, потерял 80 % своих зданий за более чем сотню воздушных атак Союзников. Среди предметов, которые удалось спасти из руин университетского Анатомического института, был видавший виды латунный микроскоп[732] и коллекция из более чем 4200 бабочек Европы, преимущественно из Альп. Это все, что уцелело из личных вещей Вальтера Флемминга.

Институт Роберта Коха располагался в пригороде Берлина, который подвергался сильным бомбардировкам советской артиллерии во время битвы за взятие города. Пока запасы продовольствия заканчивались, а советские войска подходили все ближе, Фред Нойфельд поддерживал себя тем, что записывал историю своей жизни. Его «Воспоминания о 50 годах работы бактериологом» были опубликованы в 1946 году, через год после окончания войны. В статье была лишь одна особенность: значок «†», как будто указывающий на сноску, рядом с именем Нойфельда на титульном листе. Значок «†» обозначал «покойный». Нойфельд скончался 18 апреля 1945 года, через пару недель после своего 76-го дня рождения и всего за 12 дней до того, как Гитлер застрелился несколькими милями южнее. Его «автобиографическая» статья[733] была составлена друзьями на основе оставшихся от него бумаг. В свидетельстве о смерти, выданном без указания точной информации о вскрытии, указывалось, что Нойфельд умер от Entkräftung – истощения. Но для пожилого человека, ослабленного недоеданием, было бы неудивительно, если бы «удар милосердия» оказался нанесен «другом старика» – пневмококком, проникшим в легкие Фреда Нойфельда и бережно отнесшим его в лучший мир.

А теперь отправимся в Стокгольм, на церемонию вручения Нобелевской премии 10 декабря 1946 года. Германа Мёллера, лауреата премии по физиологии и медицине[734], чествовали за «удивительное открытие использования рентгеновского облучения для чрезвычайного увеличения количества мутаций» у плодовых мушек. Оратор подбросил «шутливый вопрос». Может ли быть обнаружен «какой-нибудь космический луч», чтобы он провоцировал специфическую мутацию, которая сделает людей «миролюбивыми и счастливыми?»

Мёллер не дал на него ответа. В своей Нобелевской лекции[735] он касался лишь фактов относительно того, что рентгеновские лучи напряжением миллион Вольт делали с хромосомами и генами. Когда-нибудь, рассуждал он, «отдельные гены можно будет изменить по заказу», но «нет никаких свидетельств того, что что-либо подобное достигалось искусственным путем». Он также проигнорировал отсутствовавших