И солнце взойдет. Она - Варвара Оськина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
От жары и напряжения спина под костюмом и плотным халатом покрылась испариной. Под маской давно было нечем дышать, пот катился по шее, и руки уже потянулись вытереть лоб, но Рене успела себя остановить. Взгляд Кэтти, которая едва не заворчала из-за такого вопиющего нарушения правил, остался проигнорирован.
Страха не было. Он исчез в тот момент, когда Рене только вошла в операционную и увидела обнажённого Энтони. Да, на одну лишь секунду, прежде чем Кэт накинула на него стерильную простыню, оставив свободным только операционное поле, но этого хватило с лихвой. Синюшно-белая кожа и тёмное мясо, длинные ноги и серые кости, чёрная дорожка волос и татуировка, где среди шрамов и краски ни одна медсестра не решилась бы искать вены. Рене сглотнула и стыдливо зажмурилась. Она не должна была видеть его таким. Никогда. Но выбора не осталось, и теперь вся её жизнь лежала на становившимся красным операционном столе, словно… словно это экспонат в медицинском музее. Образец для препарирования. Восковая фигура, где только выбившаяся из-под шапочки вредная прядка напоминала, что Энтони не просто какое-то тело. Он человек. Её человек!
Неожиданно аппарат для перфузии издал характерный щелчок, помещение наполнил гул насосного привода, и Рене очнулась. Она заворожённо уставилась в раскрытую полость, где меж пластиковых канюль судорожно сокращалось большое тёплое сердце.«Не чёрное», – вдруг со счастливым смешком подумала Рене, когда был аккуратно отделён перикард. И действительно, оно оказалось самым обычным – алым, блестящим, с волшебным узором сосудов, а ещё невероятно красивым. В её влюблённых глазах на этом свете не существовало ничего столь же прекрасного, как сердце Тони. И безвозвратно очарованная им, Рене смотрела, как толчки постепенно становились слабее, всё меньше сокращались желудочки и сжимались предсердия. Наконец, в операционной стало удивительно тихо. Сердце остановилось.
– Где искать? – спросил один из хирургов и вопросительно взглянул сначала на смазанный снимок, что выдал полудохлый томограф, а потом на Рене. Верно, у них ведь не было ничего… УЭнтонине было ничего. Только она и сжалившаяся над ними вселенная, которая отчего-то решила всё повторить. А может, переиграть заново?
– Пятое или шестое ребро, где перикард примыкает к грудине. Там в ребре будет трещина…
– Вижу, – перебил…
А бог его знает, кто это был. В масках и с окулярами они все напоминали друг другу конвейерных дроидов – на одно лицо и в стандартной одежде.
Тем временем руки хирургов скрыли за собой сердце, однако Рене никак не могла перестать смотреть в сторону их изящных манипуляций. Самый важный момент. То, что стало роковой ошибкой в случае с Рэмтони, исправлено. Всё будет теперь хорошо. Верно? Она же предусмотрела каждую мелочь. Но Рене по-прежнему с тревогой считала секунды и проговаривала про себя действия, пока не услышала:
– Роше, ты закончила?
Она вздрогнула. Нет, конечно же, нет. Её личной работы предстояло на много часов, но волнение мешало сосредоточиться.
«Если однажды на стол перед тобой попадёт дорогой для тебя человек…»
Господи! Рене до боли прикусила язык. Очень хотелось пить и, может быть, есть; ноги мерзко гудели, а стопы чесались и потихоньку немели. Рене осторожно перекатилась с пятки на носок в попытке размять затёкшие мышцы, это заметил доктор Бюже. Он давно закончил свою часть работы, но благородно остался и теперь наблюдал за операцией – на всякий случай.
– Танцуешь? – хмыкнул он.
Рене не ответила. Она сосредоточенно очищала на ладонях и кистях рваные раны, срезая уже непригодные к восстановлению ткани. Это была кропотливая, муторная работа с неясным концом, о котором Рене пока предпочитала не думать. От запахов горелого мяса и свернувшейся крови уже начинало тошнить, однако даже инстинктивно поморщиться казалось предательством. И пока остальные могли позволить себе несколько сомнительных шуток, чтобы снять царившее напряжение, Рене не смела и заикнуться о том, как устала. Она будет здесь столько, сколько потребуется. Останется, даже если все остальные прямо сейчас отбросят прочь инструменты и покинут операционную. Так что она лишь покрепче вцепилась в коагулятор и на секунду зажмурилась в безуспешной попытке прогнать витавшую перед глазами сонную муть. Часы на стене показывали пять утра. Где-то в мир пришло Рождество.
Неожиданно рабочее гудение голосов прервал негромкий окрик одного из хирургов, и Рене замерла. Она медленно подняла голову и уставилась на молчавший до этого кардиомонитор, где бежала сплошная линия.
– Пациент согрет. Готовимся к отключению. Раз…
И первый насос прошуршал ещё несколько оборотов, прежде чем со спадающим гулом затих.
– Два…
Новый щелчок, и через несколько секунд в операционной стало почти оглушающе тихо. Люди застыли на половине движения и повернули головы к монитору, прислушиваясь к малейшему звуку, что мог донестись со стола.
Опасный момент. Самый волнительный во всей их сумасбродной кампании. И потому Рене в страхе смотрела на неподвижное сердце. Господи! Давай же! Двигайся! Ну?! Но то неподвижно лежало в грудине, словно муляж. Гладкое, такое блестящее и отвратительно равнодушное к тому, что её собственное сейчас заходилось в отчаянном ритме. Рене чувствовала, как то едва не сломало четыре ребра, стоило хирургам немного прищуриться и склониться над Энтони. Но тут, спустя, кажется, целую вечность, по мышцам пробежала волна… затем другая. И тяжело, будто бы неохотно, сердце окончательно сократилось. Раздался удар. Потом ещё. Радостно заголосил постепенно просыпавшимся пульсом молчавший до этого монитор, но Рене никак не могла расслабить свои напряжённые плечи. Что-то было не так.
Она не верила. Вернее, не ощущала тем самым чутьём, которое всегда работало с Тони. Его сердце билось, но как-то неправильно, и было так страшно признаться себе, что они где-то ошиблись. А в комнате уже вовсю слышались облегчённые вздохи, чьи-то смешки, но Рене не могла им улыбаться. Наоборот, мышцы лица будто сковало от панического ожидания, когда прозвучала команда:
– Отключай.
Последние щелчки отдались в голове дробью, а ноги вмёрзли в залитый кровью пол, пока где-то в углу жаркой операционной с зеленоватыми стенами вновь собиралась ледяная позёмка.
Рене зябко поёжилась. Она не считала себя ни провидцем, ни гениальным хирургом и уж точно не была Господом Богом, который взмахом руки мог завести вставшее сердце. Но уже знала итог, когда биение вдруг
