И солнце взойдет. Она - Варвара Оськина

И в этот момент осознания, пока под маской Рене слизывала с губ горячие слёзы, она окончательно всё простила. Себя, Тони, что было, что будет. Что случилось и когда-нибудь произойдёт. Она знала, зачем он приехал в Гаспе, – не сомневалась ни на секунду, – а потому больше не было смысла сердиться. Ведь всё, на самом-то деле, неважно, если любимое сердце бьётся в ладонях. Если оно живёт. И Рене в немом восхищении ощущала эту приятную тяжесть, видела, как пробегала волна, прежде чем сжимались гладкие ткани, и отчаянно боялась разжать пальцы. Казалось, что стоит отвлечься, и то вновь остановится, а потому она всё держала… держала… держала. До тех пор, пока не услышала позади:

– Отойди. Теперь можно закрыть.

Но Рене не смогла сама отпустить. Её руки с силой оторвали от Энтони, прежде чем оттолкнули прочь от стола, дабы под швами и стяжками спрятать в грудине самое ценное. Она лишь стояла вся перепачканная кровью и не сводила красных глаз с монитора. Сигнал. Сигнал. Сигнал. Ехидный, такой недовольный.

О, прямо сейчас Энтони очень сердился. Рене это чувствовала и готова была расхохотаться от вредности этого распластанного на операционном столе мужчины. Разбитого, едва собранного, с неясным будущим и ужасным характером, с кучей проблем, призраков и тщеславия. Она не строила в голове иллюзий. Увы, но Рене прекрасно осознавала, насколько им будет сложно, какой будет боль в раскрошенных ступнях, раздробленных голенях, выбитых напрочь суставах и порванных органах. Однако даже это ни за что не сравнится с безумием, когда он узнает про руки. Единственное, что в глазах Энтони делало его… Энтони Лангом. Но она докажет! Она сможет. Она всё исправит…

– Не думаю, что разумно продолжать операцию, – тихо проговорил Бюже. – Мы исправили самое критическое. Остальное…

– Мы продолжаем, – отрезала Рене.

– Уверена? Раны грязные, заживление будет крайне тяжёлым, даже если ты справишься. Я уж не говорю, что ты вообще не должна этого делать. Ты не нейрохирург. Даже не травматолог…

Он прервался, когда Рене медленно повернула к нему голову и сказала:

–Ich will.

На это возражений уже не нашлось. Закрылись стерильные шторы, хлопнули двери, зазвенел инструмент. То, что произойдёт дальше в этой операционной станет либо всеобщей тайной, либо концом для карьеры Рене. Она понимала, чем собиралась рискнуть, но ни на мгновение не сомневалась. Её сердце сказало – делай. И она делала.

Восстановление левой и правой руки заняло шесть часов, за которые Рене не позволила себе ни секунды на слабость. Глаза болели от света, на лбу красовались стёртые до крови следы от окуляров, пальцы дрожали, а кожа на них давно взмокла и покрылась мелкими складками, напомнив тех самых утопленников, на которых они всей больницей смотрели последние месяцы. Но всё это Рене узнала только потом. Сейчас же она с удивительной точностью собирала обломки костей, выстраивала их геометрию, прокладывала новые русла для нервов. Рене уверенно рисовала их заново. По памяти восстанавливала узор на ладонях и ещё никогда не шила с такой аккуратностью. Даже в ту памятную операцию, когда рядом стоял доктор Хэмилтон, она сомневалась в каждом стежке. Теперь же по левую руку была только Кэтти, а перед глазами пятнадцать штырей, торчавших из соединённой заново кисти. И столько же во второй: уже немного опухшей, уродливой, ещё сочившейся иногда кровью, совсем не похожей на засевшие в памяти длинные ловкие пальцы. Рене взяла всё, что нашлось в запасах больницы, хотя, конечно же, хотелось бы больше, но, кажется, вопреки самой себе потихоньку справлялась. Взгляд ласково скользнул по мирно спавшему под седацией Энтони, и Рене перехватила онемевшими пальцами иглодержатель. Сомнений не было, прямо сейчас Тони знал, что это она.

Когда Рене медленно вышла из операционной, на улице давно рассвело. Подхватив валявшуюся на полу одежду, она не выдержала и сначала опустилась на колени, а потом просто легла. Распласталась на ледяном полу, покуда за дверями операционной Энтони готовили к транспортировке. Взгляд Рене упал на часы, что показывали какое-то время, но глаза слишком устали, чтобы рассмотреть стрелки. Поэтому она снова уставилась в потолок и пролежала так до тех пор, пока не услышала грохот колёсиков. Тогда Рене наконец-то стянула маску, содрала почти въевшиеся в кожу перчатки и развязала перепачканный в крови халат.

Ничего не хотелось. Ни есть, ни пить, ни спать. Всё, о чём она мечтала, как можно скорее оказаться опять подле Тони и считать на мониторе биение пульса. Кажется, страх тишины теперь останется с ней навсегда.

Так что Рене медленно перекатилась на живот, встала на четвереньки, а потом, цепляясь за скользкую зелёную стену, с трудом вскарабкалась на ноги. В подошвы немедленно впились сотни иголок, а изо рта вырвался болезненный вдох.

– Иди отдохни, – невнятно буркнула Кэтти, которая безразлично наблюдала за развернувшейся пантомимой. – Буря ещё не утихла.

– Не сейчас, – откликнулась Рене.

Распухший от обезвоживания язык неприятно лип к нёбу и царапался о сухие зубы, в глаза будто насыпали три тонны песка, а пальцы не могли удержать даже проклятый свитер. С каким-то отчаянием Рене смотрела, как тот чёрным комом полетел на пол. Нагнуться за ним вновь она уже не смогла.

– Иди. Ничего с ним не случится, – уже зло пробормотала Кэт, затем невероятным усилием отлепилась от стены и нагнулась за куском ткани. Она сунула его в руки заторможенной Рене. – Я присмотрю.

– Тебе бы тоже… – попробовал продраться довод здравого смысла, но его оборвали.

– Иди!.. Хотя бы в душ.

***

В небольшом и очень скромном отделении интенсивной терапии царил полумрак. Он был здесь с той самой минуты, как шатавшаяся от усталости Рене подошла к больничной кровати и вдруг растерялась. Она не знала, что делать. Оказавшись за пределами операционной, вдруг почувствовала себя настолько беспомощной, что могла лишь стоять и бездумно смотреть, как бился пульс на кардиомониторе. И застав своего хирурга в таком состоянии, никогда не унывавшая Кэтти тут же развела бурную деятельность. У неё под полой халата явно крылся моторчик для гиперактивности, потому что, притащив откуда-то горячий, хоть и безвкусный обед, она успела походя проверить капельницы и прикатить из ординаторской старое кресло. Туда Кэт насильно усадила Рене и нарекла сие место домом.

Через пару дней стало понятно, что Кэтти не покривила душой. Рене действительно теперь жила рядом с больничной кроватью – ела, спала, даже подписывала какие-то документы. Ну а Тони…