И солнце взойдет. Она - Варвара Оськина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но она упрямо разговаривала с Тони часами. Дни напролёт читала газеты, последние сводки, какие-то особо смешные статьи из свежего межбольничного сборника. Рене не позволяла себе сомневаться, что Энтони слышал каждое слово, хотя выглядел он до ужаса плохо. Его длинное тощее тело обвивали катетеры и провода, из груди торчали дренажные трубки, как мишура на рождественском дереве, а ноги… ноги скрывали фиксаторы. И каждый раз сердце отчаянно ныло, стоило только подумать, что научиться снова ходить будет для Тони очень непросто…
И всё же самым страшным в его облике дитя Франкенштейна оказался не шрам от пупка до середины груди, не разбитые кости, не со слезами выбритая для дренажей голова или посиневшее от кровоизлияний лицо, а руки. Унизанные стальными штырями ладони, где толстые, раздутые пальцы переходили в опухшие кисти, и где по коже мрачным узором растекались ранние гематомы. Они выглядели слишком больными даже для видавшей такое Рене, но она уже ничего не могла с этим поделать. Организм должен был справиться сам. Если сможет. А если нет, то это будет конец.
В такие минуты особенно горчивших на языке мыслей Рене позволяла себе коснуться бинтов, покружить коротким ногтем вокруг спиц и распорок, словно хотела хоть как-нибудь ещё поддержать, поделиться своей личной силой и верой. Однако всё чаще она просто сидела, прижавшись щекой к борту кровати, и наблюдала, как медленно поднималась и опускалась очень исхудавшая грудь. На Рене навалилась апатия длиной в целых три дня, до конца совсем невесёлого года. Скорей бы тот кончился!
Но время будто остановилось. За окном равнодушной стеной валил снег, слышался гул больницы, ну а в длинной пустой палате оставалось всё так же темно. Да, иногда здесь появлялись временные постояльцы, но те сразу же исчезали на других этажах – в отделениях для «беспроблемных». Энтони, конечно же, был не из таких. А потому Рене не трогали. Её вообще старались не беспокоить.
Эта ночь ничем не отличалась от прежних – тягучая, нервная, наполненная сипами механических лёгких, что дышали за Тони. Утром Кэт принесла новость, что в первый день Нового года распогодившийся Монреаль будет готов вновь принимать экстренных пациентов. Только их случай уже не был таким. Но медсестра всё равно приготовила вещи. Она принесла их прямо в палату, где сложила на стол для препаратов. Вышло неаккуратно, но так Рене могла их рассмотреть. Там были какие-то мелочи – всё, что нашлось в карманах одежды после аварии. Кошелёк, пара визиток, оплавленный ключ от машины… А ещё разбитый брелок. Обычный такой, самый дешёвый. У него давно откололся кусочек, да и сам он, если верить следам на поверхности, был несколько раз переклеен, отчего пластик давно потускнел. Однако в его глубине по-прежнему ярко виднелся вишнёвый цветок. Его Рене разглядывала мучительно долго, прежде чем стиснула в кулаке и прижалась губами к перебинтованным пальцам.
«Я хочу, чтобы ты сдох!»
И звук разбившегося об пол брелока. А в следующий миг Рене швырнула его в урну для медицинских отходов. Это не то, что она хотела бы вспоминать. Это не то, что нужно обоим. Время начать всё сначала. Но для этого Тони должен сначала очнуться.
Но минуло ещё два долгих дня, а в узкой палате было по-прежнему безнадёжно. Стояли на месте зелёные стены, в коридорах слышался шум голосов, визиты Бюже сменялись разговорами с Кэтти, однако Рене чувствовала, как вокруг собиралась позёмка из безысходности. Шли пятые сутки после операции. Был канун Нового года.
Утром Кэт принесла новости о вертолёте. Бригаду из Монреаля ждали здесь уже завтра, и медсестра хотела хоть как-то приободрить растерянную Рене, но та лишь молча прижалась губами к лысой макушке. Отраставший ёжик волос кольнул губы, и захотелось кричать от накатившего ощущения собственной бесполезности. Но следовало признать, она больше ничего не могла. Так что, устроив тяжёлую голову на краешке больничной кровати, Рене вернулась к своему бдению около Тони.
Наблюдавшая за этим Кэтти попробовала было что-то сказать, но махнула рукой и ушла. Через пару часов отгремела каталка с очередным пациентом, где-то в глубине коридора ожил и умер динамик, а Рене всё вслушивалась в завывания ветра и молча просила Тони очнуться.
Она так погрузилась в свои невесёлые мысли, что даже не поняла, как всё случилось. Вот она открыла глаза, чтобы по заведённой привычке отсчитать время до следующих процедур… а вот уже смотрит в родные глаза. Радужка там отдавала бронзовой медью, белки покраснели от лопнувших капилляров, а веки нависли и посинели, но для Рене это было неважно. Губы задрожали, прежде чем она смогла их сложить в короткое слово:
– Привет…
Господи! Захотелось залепить себе оплеуху. Неужели нельзя было придумать что-то получше? Пять дней находить темы для монологов, а сейчас так непрофессионально молчать. Рене резко выдохнула и уже собралась сказать что-то ещё, но тут лёгкие Тони автоматически наполнились воздухом, а в карих глазах промелькнуло непонимание.
– Ты был в коме. Пять дней. Попал в аварию и… – зачастила была Рене, но прервалась и медленно выдохнула: – Не знаю, помнишь ли.
Энтони на секунду прикрыл глаза, а когда посмотрел вновь, стало понятно – он помнит. Всё до единого. И дорогу, и скалы, и что привело его в Гаспе. А потому, нелепо вытерев рукавом нос, где снова щипало, Рене показала на ведущие изо рта трубки.
– Попробуешь сам?
Энтони снова моргнул. Ах, разумеется, доктор Ланг не потерпит помощи даже от бездушной машины. Уяснив это, Рене сосредоточенно хлюпнула носом, выключила аппарат, а затем взялась за трубку и аккуратно вытащила из трахеи. То, что в этот момент она сама задержала дыхание, стало понятно лишь с первым самостоятельным вздохом. Рене увидела, как поднялась стянутая швом грудная клетка, как дрогнули ресницы, а потом услышала неразборчивое:
– Чёрный… не твой… цвет.
– Я знаю! Знаю! – истерично закивала она, пока размазывала по щекам слёзы. – Молчи. Не говори пока.
Рене прижимала к груди перекрутившуюся трубку, а сама никак не могла наглядеться, как едва заметно изогнулись в улыбке тонкие губы Тони. Ещё не по-настоящему. Слишком беспечно. Расслабленно. Так непохоже на его обычную судорогу.
Вряд ли он полностью понимал, что происходило вокруг, но определённо пытался поскорее во всём разобраться. Её торопыга. Рене
