И солнце взойдет. Она - Варвара Оськина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Если однажды на стол перед тобой попадёт дорогой для тебя человек…»
Полный неверия взгляд метался между вновь умершим монитором и заснувшим сердцем, пока сама Рене не понимала, почему это произошло. С Энтони. С ней. Зачем они прошли столько, чтобы так бездарно закончить? Кому это нужно? Ради чего? В её глазах, наверное, почти орало наивное удивление и отчаянное нежелание принимать, что всё должно закончиться именно так. Нет. Это неправда. Слишком жестоко.
«Если однажды на стол перед тобой попадёт дорогой для тебя человек…»
Но тут вокруг зазвучали злые команды, загудели и щёлкнули снова насосы, которые включились по приказу хирурга. Операционная резко пришла в деловое движение. Кто-то судорожно проверял показатели, другие добавляли адреналин в сложную систему из трубок и капельниц. Всё ради того, чтобы через проведённые в напряжённом безмолвии пару минут опять услышать восемь ударов и громкий вопль будто бы насмехавшегося монитора. Ничего. Сердце предательски не хотело работать. Рене прикрыла глаза и стиснула в пальцах зажим.
– Ещё, – услышала она за спиной голос Бюже.
«Если однажды на стол перед тобой попадёт дорогой для тебя человек…»
У неё не было мыслей, в какой момент он догадался. Ещё в приёмном покое или уже в коридоре, пока Рене нашёптывала безумную чушь во влажные волосы, что пахли снегом и кровью. Но глава отделения знал и делал всё, что он сейчас мог.
Рене же трусливо боялась открыть глаза и увидеть перед собой то самое мёртвое тело из сна. Она снова и снова слышала, как шум сменялся молчанием, молчание становилось шумом, а поверх всего этого раздавался короткий сердечный ритм. Глухой. Недовольный. Почти неохотный. Рене сбилась со счёта, сколько раз танцевавшие вокруг Тони хирурги пробовали сделать хоть что-то. Они пытались заставить жить пациента с упорством, какого Рене от них не ждала. В ход пошло даже нечто из области экспериментального, совсем недоказанного, почти противозаконного. Но никто и не подумал о возражениях. К чёрту! К дьяволу правила, как учил её Ланг. И потому Рене слышала то берущий разбег, то замолкавший гул аппарата, что насильно толкал кровь Тони по венам, считала стук любимого сердца, а сама стояла не в силах даже вздохнуть.
Никогда в жизни ей не было страшно так, как в этот момент. Попытка. Ещё. А затем новая… Казалось, это длилось до бесконечности долго. Но когда гулкий стук в очередной раз затих, а уши опять взорвало писком, Рене не выдержала. Из груди совершенно непрофессионально, абсолютно некомпетентно вырвался всхлип, что привлёк чужое внимание. На неё посмотрели со смесью жалости и смущения, а потом вновь раздались щелчки подключаемого аппарата. Ради Рене. Для неё Энтони давали ещё один шанс, и никто уже не знал, который по счёту.
Но так больше не могло продолжаться. Верно? Пациент должен был справиться. Если хотел… Но Тони, очевидно, желал чего-то иного, потому что, вновь сократившись несколько раз, его сердце дрогнуло, а затем остановилось.
В душной операционной стало до страшного тихо. Молчали все. Каждый здесь понимал – это конец. И потому растерянный персонал безвольно замер на месте и отводил взгляд, не в силах смотреть ни на Рене, ни на умершего у них на глазах пациента. Возможно, первого за долгие годы, ведь всех остальных спасал тот, кого они сами спасти не сумели.
Где-то бесшумно переступил с ноги на ногу поджавший губы доктор Бюже. Испуганно посмотрела на мониторы уставшая Кэтти. И только замершая с широко распахнутыми глазами Рене всё ждала, что вот-вот… прямо сейчас красное сердце вновь дрогнет. Ритмично дёрнутся стенки, раздастся дробный удар, заверещит кардиограф, но… Оно не шевелилось. Проклятый кусок мяса решил окончательно сдохнуть и забрать с собой всё, что имела Рене. Забрать её саму. Потому что она же не справится, не сможет, никогда не осилит ни чувства вины, ни понимания, что сама во всём виновата. Быть может, если бы они дождались вертолёта… Если бы увезли в Монреаль…
Рене затрясла головой. Нет. Это глупый самообман, потому что её собственное сердце шептало иное. И впервые за эти полгода хорошенько к нему прислушавшись, как давным-давно советовал навсегда замолчавший приёмник, Рене оттолкнула стоявшего на пути кардиолога. В голове мелькнула мысль, что потом надо будет узнать его имя и извиниться, но в следующий момент пальцы сомкнулись на тёплых тканях.
–Mortuus est, Роше! – попробовал кто-то остановить бесшабашный порыв.
– Заткнитесь!
На ощупь сердце оказалось одновременно мягким и твёрдым, таким упругим и хрупким, что Рене на мгновение растерялась. Она никогда не делала этого. Не касалась в Тони ничего настолько личного, интимного, но прямо сейчас в её руках был последний шанс. Отчаянный экспромт, в который Рене вложила все силы. Локтем выдернув защитный экран между собой и бледным исхудавшим лицом в обрамлении чёрных волос, она зашептала, пока пальцы ритмично массировали гладкие стенки:
– Не смей этого делать, слышишь! Даже не думай! Тебе есть ради чего остаться! Остаться со мной… Я обещаю тебе, понимаешь меня? Обещаю, что больше не брошу. – Рене всхлипнула, проглотив ненужные сейчас слёзы, что мешали ей любоваться. А она всё смотрела и никак не могла насмотреться на впалые щёки, на чрезмерно огромный нос, ресницы и пересохшие губы, на острый кадык и морщинки на лбу. Ну почему? Почему она оставила Тони, когда он так просил её не уходить? И, не выдержав, Рене закричала: – Мерзкая моль! Нетопырь! Упырь! Некроз нерва! Гнилая короста! ГАД! ГАД-ГАД-ГАД! Вернись! И не делай вид, что оглох! Сделай хотя бы одно усилие, чтобы я наконец-то стала с тобой счастливой! Хотя бы одно, раздери тебя черти! Дурак, я ведь люблю тебя! Идиот! Зараза! Ско…
Вдруг она резко оборвала себя, в ужасе что ей померещилось, и не решалась вздохнуть, наверное, минуту, пока взгляд с опаской следил за руками. А там… Большое и очень упрямое сердце сердито сокращало свои гладкие стенки. Раз. Другой. Третий. Оно постепенно разгоняло по венам застоявшуюся кровь и билось зло, почти укоряюще, словно его неимоверно раздражал факт подчинения
