Новый Мир ( № 7 2007) - Новый Мир Новый Мир

Теперь для меня наступает самый сложный момент — я должен привести вам примеры состоятельной художественной прозы, не попавшей ни под какой стандарт и, как следствие, прошедшей мимо читателя. Почему сложный? Потому что вы можете мне возразить — это просто твой частный вкус, драматически не совпавший с общественным. И на этот аргумент мне почти нечего ответить. Разве что — я рекомендовал найденных мной авторов уже многим людям, и примерно в половине случаев контакт оказался успешным, даже счастливым. Много это или мало? Я думаю, много; практически никакое (даже гениальное) литературное произведение не нравится всем читателям или даже большинству. В общем, проза, о которой речь пойдет ниже, не только очень нравится мне, но и ведет себя по отношению к читателю именно как подлинная проза — то есть иногда сильно нравится. Думаю, более пространные рекомендации недостоверны. В частности, никакой объективной гарантии качества я вам выдать не могу.

“Земля безводная” Александра Скоробогатова вполне благополучно вышла в 2002 году в издательстве “ОЛМА-Пресс” в серии с говорящим названием “Литература категории А”. Вообще, большинству любимых мной произведений поначалу выпала нормальная судьба — они так или иначе были изданы или опубликованы. Ситуация в целом никак не связана с издательской злонамеренностью, произволом или заговором. Вот замечательная рукопись в срок становится книгой. Проблемы наступают потом.

“Литературу категории А” в “ОЛМЕ” вел Борис Кузьминский, человек неординарный, точнее других на моей памяти сформулировавший ущербность самого принципа серийности — вынужденную калибровку под средний добротный, вполне достижимый уровень. Георгий Адамович говорил о “невозможности поэзии”. Если признать прозу таким же высоким искусством, как поэзию (а сомневаются в этом только обитатели нашего пятого сектора), то, наверное, подлинная проза так же невозможна, складывается из исключений. И какая уж тут серия…

Серия Кузьминского была не совсем серией, она как раз складывалась из непохожих вещей, ее продолжения были непредсказуемы и скорее удивляли. Издательство закрыло серию как неуспешную. Что такое неуспех некоммерческой серии? Может быть, недостаток положительных рецензий, вяловатость восторга профессионального сообщества? Тогда уместно было бы поговорить о пресловутой расщепленности цеха, о том, что вся серия Кузьминского оказалась недостаточно четкой для внятной “внутрипартийной” критики. Или, может быть, речь шла все-таки о финансовом провале ниже прогнозируемой черты?..

Пересказать “Землю безводную” без решающих потерь невозможно. Ее фабула — то ли черный экшн всерьез, то ли он же в слегка пародийном тарантиновском изводе, то ли миф, то ли сериал. Интонация — элегически-отстраненная, как если бы лирический герой просто оказался в месте, где провел детство, и курил, глядя на облака. Жанр не определяется. Читать роман можно только без заранее выбранных настроек и установок. Впечатление — сильнейшее.

Или Григорий Петров, сочетающий в своих новеллах житийные сюжеты, беглый, немного зощенковский слог, очень четкие чернушные детали (бомжи-беспризорники-участковые-уголовники), а подчас и фантастику. Смесь кажется несъедобной, но на поверку невероятно вкусна — за счет выверенности пропорций. В прозе Петрова постоянно мерцает дистанция: между предметом и речью, героем и героем, смыслом и антуражем.

Петров уверенно вываливается из любого контекста. Журнал “Соло” очень соблюдал и любил свой контекст, поэтому Петрова так и не опубликовал. Толстые журналы не так принципиальны, поэтому на их страницах Петров появляется, обманывает читательские ожидания и получает смешанную реакцию — восторг, изумление, досаду.

“Лесной человек” Алексея Александрова — наиболее впечатливший меня рассказ за последние лет десять. Найти его можно в безразмерном Интернете. Он основан все на том же контрасте между интонацией и сюжетом. Сюжет — антиутопия, триллер, фантастика, абсурд, такое путешествие сквозь жанровые слои. А интонация — старательно-нормальная, типа сочинения “Как я провел лето”. Тут, кстати, важен итог борьбы. Если бы сюжет оказался важнее и привлекательнее интонации, то мы бы получили пародию на фантастику. Но так как одолевает стиль, язык, речь — мы верим самим модуляциям голоса. И получаем счастливую возможность воспринимать всю историю как безусловную реальность. А рассказ тем самым выступает из перечисленных выше жанровых полей, потому что в триллере или фантастике реакции смещены, условны: смерть — не совсем смерть, любовь — не вполне любовь. Что же, “Лесной человек” — реализм? Да, интонационный…

В случае Александра Покровского говорить о неполноте успеха можно с оговорками. Этот замечательный писатель является совладельцем издательства и выходит на контакт с читателем напрямую. Книги расхватываются. “72 метра” экранизированы. Но профессиональный цех (что я вывел из многочисленных личных бесед) не спешит признать Покровского. Для него (цеха) гонорарный и тиражный праздник — скорее тревожный сигнал. Может быть, это глянец на потребу плебса? Может быть, это просто забавные истории из жизни обитателей подводной лодки на манер Конецкого?

Чтение (сперва рука повелась написать “внимательное чтение”, да нет, обычное) расставляет акценты совсем иначе: большинство событий в прозе Покровского происходит в языке. То есть пересказ какой-либо новеллы может пойти примерно так: боцман нахамил матросу, тот пожаловался товарищу, товарищ выругал боцмана — и полегчало. Кунштюка нет, руки фокусника оголены до плеча. И становится ужасно важно, как именно нахамил, пожаловался и выругал. Потому что при недостаточном натяжении словесной ткани не полегчает.

Покровский не рассказывает интересное, а интересно рассказывает. Устройство иллюминатора в его изложении увлекательно, как детектив. Волшебная способность писателя помогает ему одержать полную и окончательную победу над читателем.

Негласный закон профессионального сообщества: увлекательная, демократичная, понятная многим проза до смерти автора считается несерьезной . Читателю предоставляется возможность примерить этот тезис на те или иные явления из истории отечественной литературы последних ста лет.

Список авторов, попавших в ничейное поле, можно продолжать, хоть и не бесконечно. Думаю, разобщенность пространства современной русской прозы — не единственная, а может быть, и не главная ее проблема. Но если для начала обратить внимание на нее, возможно, найдутся выходы из довольно тупиковой ситуации.

А мы напоследок вернемся к теме, заявленной в начале статьи. Напомню — речь шла об этапе создания вещи: что здесь, мол, положение дел вообще не зависит от культурного контекста и всегда благополучно. В близкой метафоре: мы, может, ребенка не воспитаем, не выкормим, не обучим, но родить-то родим. Оптимизм этой фразы не только гниловатый, но и сомнительный. Бывает, что и не рожают — при полной зыбкости перспектив.

Возвращаясь к поэзии и прозе — пусть стихотворение и рассказ останутся плодами чистого вдохновения. То есть накатило, улучил толику времени — и написал, а там дальше — как Бог даст. Но большая прозаическая форма — долгий проект, за который автор может взяться или не взяться. Конечно, главное — пронизанность писателя собственной идеей. Если ее нет, незачем и браться. Но ее одной бывает недостаточно, как взаимной любви бывает недостаточно для счастливого брака.

Писателем движет надежда — на понимание, на вступление в диалог. Если он не слышит этого диалога, его надежда не то чтобы умирает, но становится беспочвенной. Добавим такое соображение — может быть, есть книга, которой назначено было стать детонатором для этой, еще не написанной, книги. Но в культурном тумане этот автор просто не всегда различит того .

Есть метафизическая гипотеза: все, что должно быть написано, неизбежно будет написано; “носитель мысли великой не может умереть” (Н. Гумилев); Бог хранит автора, и преждевременного ухода Поэта не бывает. Всматриваясь в наследие того же Лермонтова, мы можем различить что-то вроде обратного отсчета: два года до смерти, год… Есть сомнение в этой гипотезе. Точный ответ на поставленный вопрос невозможен, потому что у истории нет альтернатив, кроме того, трудно наблюдать ненаписанную вещь. Мы с неизбежностью строим литературный космос из существующего, и космос представляется нам полным. Но косвенные аргументы в пользу счастливого фатализма или против него невольно приходят на ум.