Новый Мир ( № 7 2007) - Новый Мир Новый Мир

Далеко вверху промелькнуло “во-первых”. Можете поверить мне на слово или найти это место собственными глазами. Так или иначе, настало время во-вторых .

Во-вторых, поисковая проза неопределенного жанра сегодня повисает между хорошо определенными точками сгущения другой прозы. Не то чтобы она не имеет шанса быть изданной. Ситуация и лучше, и хуже — изданная или опубликованная в периодике, она имеет мало шансов быть найденной и опознанной.

Давайте для конкретности перечислим пресловутые точки сгущения.

ДПР ожидается и приветствуется в толстых журналах, в букеровском, казаковском, белкинском, иных соприродных им премиальных жюри, некоторых некоммерческих сериях.

Глянцевые жанры — понятно.

Фантастика и ее преломления (антиутопия, политическая сатира, альтернативная история и т. п.) — свои журналы, свои издательства, свой сектор сбыта, свои полки в книжных магазинах, свои понятия об элитарности и массовости, свои премии, свои семинары, свои фестивали.

Жесткая проза, рассчитанная на эпатаж (сюжет + язык), существующая как альтернатива к ДПР, — издательства “Ad Marginem”, “Ультра-Культура” (по крайней мере до последнего времени), “Лимбус-Пресс” и проч.

Поэтическая проза, основанная на фактуре, на ритме, как правило, бессюжетная или с обманным сюжетом, балансирующая между недо-поэзией и равноправной формой поэзии, но почти всегда недо-проза — поэтические круги, салоны, вечера, журнал “Воздух”, издательство “Новое литературное обозрение”.

Подчеркнуто игровая, изящная проза, основанная на стилевых смещениях и находках, — круг интересов журнала “Соло” и некоторых близких к нему издательских проектов, частично — территория издательства ОГИ.

Вполне возможно, список неполон. Но здесь мне хотелось бы вместить одну маленькую, но не совсем тривиальную мысль.

Границы этих очагов сегодня размыты. Но чем их больше, тем эти границы жестче, определеннее и тем печальнее судьба у произведения, не вписавшегося никуда конкретно. Например, деление всего пространства надвое (официоз — альтернатива, традиция — новация и т. п.) было заведомо очень приблизительным, и как-то сам собой вырабатывался механизм действия по отношению к “непопавшим”. А повиснуть между шестью-семью конкретными программами опаснее — ни одна из них не готова вместить в себя ничейную территорию. Если очагов будет не шесть, а, скажем, сто, пространство, занятое ими, не увеличится, а уменьшится — это будет сто точек в многомерном космосе, а все остальное скроется из виду.

Это не абстрактное рассуждение. Помню условия какого-то конкурса сценариев, опубликованные в газете. Там было семь или восемь номинаций, но мой замысел не подходил ни под одно определение. Бог со мной и моим замыслом, но никуда (в рамках этого конкурса) не годились: “Джентльмены удачи”, “Осенний марафон”, “Берегись автомобиля”, “Белое солнце пустыни” — словом, ни один из шедевров нашего кино, кроме, может быть, “Кавказской пленницы”.

Другая мысль: эти (навскидку) шесть зон — зоны ожидания. Потому им и соответствуют пролонгированные форматы. То есть действительно новое, непредсказуемое, неожидаемое принципиально не вписывается никуда. Ему должен соответствовать другой формат. Какой? Ну, для начала одноразовый — альманах, сборник, антология, книга вне книжной серии. Но самое главное — ему должна соответствовать другая идеология культурного посредника, нацеленная на удивление, а не на попадание в заранее известную мишень.

Поэтому и “Соло”, наиболее симпатичный мне очажок, главные свои открытия — Гаврилова, Шарыпова, Буйду, Добродеева, Клеха — делает в начале карьеры. Далее идут продолжения, повторы, уточнения. Жанр понемногу костенеет. Место удивительных авторов занимают переимчивые.

Действительно выдающаяся вещь, попав в поле отчетливых ожиданий, воспринимается в меру этих ожиданий. Урезается по общей рамке — это не абсолютный закон, конечно; иногда возможны прорывы, но психологически мы проходим что-то вроде калибровки по контексту. Это как реклама по телевидению супердорогих телевизоров — абсурд, если вдуматься, потому что я ведь вижу картинку на том экране в меру качества своего, транслирующего, телевизора. Или не на уровне метафоры, а буквальный психологический эксперимент: профессор, не меняя интонации и абсолютно не к месту, вклеивает в текст лекции нецензурное слово. На кассете оно есть, но аудитория его попросту не слышит, “вырезает”. Лекция идет своим чередом.

“Архипелаг ГУЛАГ” в “Новом мире”, который в годы перестройки листал твой сосед по вагону метро, тот же “Архипелаг” в Интернете, он же на нечетких фотокопиях четверть века назад — разные произведения. Читателю предоставляется подвигать по заявленным чуть выше культурным полям, например, “Мастера и Маргариту” или “Сто лет одиночества”, чтобы оценить, под каким углом зрения и в какой степени будут восприняты эти вещи.

Давайте возьмем по одному так или иначе признанному прозаику из каждого сектора и составим ряд. Например: О. Павлов, Т. Устинова, М. Успенский, Б. Ширянов, О. Зондберг, С. Сакин. Теперь я постараюсь сделать максимально ответственное (хоть и негромкое) высказывание: я удивлюсь, если увижу рядом хотя бы двух любых авторов из упомянутых шести. (А уж что не видел, так это точно.) Большинство из них — москвичи и, наверное, как-то где-то пересекались, но никаких литературных перекличек тут нет. Нет серьезного предмета для общения. Вроде они все литераторы, прозаики, но когда начинаешь уточнять понятия, это получается скорее омонимическое соответствие, как между машинистом и машинисткой, — звучит похоже, но по сути очень далеко.

Когда единственный раз за историю устной литературной жизни Москвы последних пятнадцати лет попробовали свести в одном зале фантастов и “нормальных” писателей, ничего не получилось. Или, как принято теперь выражаться, получился когнитивный диссонанс.

Когда А. Слаповский или тем более П. Басинский принимаются судить о не так уж горячо любимом мной Пелевине, несоответствие лекал и объекта чудовищно. Это как если бы недалекая учительница русского языка (и только по совместительству литературы) со вздохом взялась за прозу Платонова и исчеркала бы ее красным. Такого рода критика невольно подтягивает Пелевина к Платонову. И показывает бездну между прозаическими, извините, дискурсами.

Или совсем уж анекдотическая история: одного моего товарища, средне- удачливого литератора, публикующего там и сям повести и рассказы, пригласила в гости поклонница. Отчего не пойти — он пошел и провел приятный вечер с дамой и ее мужем в чаепитии и разговорах о своем творчестве. И уже на излете визита, мимоходом, поинтересовался, а чем же занимается муж. Оказалось, что муж зарабатывает на жизнь, строча романы для какого-то издательства, — вон они, кстати, занимают чуть не целую полку. Согласитесь, показательный сюжет. Я легко представляю себе его перевертыш, где уже муж поклонницы выступал бы как писатель, а мой товарищ играл бы роль составителя, редактора или критика. Но как два писателя они не монтируются.

Я обращаю ваше внимание на разобщенность авторов из разных секторов бытования прозы, потому что это лучшее свидетельство пагубной разобщенности самих секторов. Единого пространства прозы сейчас не существует. И как следствие пропадает важнейшая ничейная территория, центральная безымянная зона. А вот маргиналии не деваются никуда. Они обособляются.

Для сравнения — о поэзии. И с формальной, и с содержательной точки зрения мы никогда не спутаем О. Седакову с Т. Кибировым, С. Гандлевского с И. Иртеньевым, В. Павлову с И. Ермаковой, Б. Херсонского с А. Родионовым. Но эти авторы вполне могут выступать в любых сочетаниях в рамках одного вечера или публиковаться под одной обложкой. Поэтический театр “Альманах” (Пригов, Рубинштейн, Гандлевский, Коваль, Айзенберг, Кибиров, Новиков) был основан как раз на отдаленности одних авторов от других. Возникала широта спектра, диапазона — но не диссонанс. Впоследствии появились другие контрастные форматы: “Антифоны”, “Полюса”. Это нормальное существование различных индивидуальных поэтик внутри единого объемлющего пространства. При этом поэзия вообще может осмысляться различными поэтами по-разному, примерно одинаково или никак не осмысляться. Главный залог здоровой культурной ситуации — само существование поэзии без эпитетов как реального места встречи: поэта с поэтом, поэта с читателем.