Новый Мир ( № 7 2007) - Новый Мир Новый Мир

Воздух ноздрями пряла,

плотно клубок наматывала,

строк полотно ткала

Ахматова.

Легкие утяжелив,

их силками расставила

птичий встречать прилив

Цветаева.

Ради соитья лексем

в ласке русалкой плавала

и уплывала совсем

Павлова.

Что ж, стихи растут и не из такого сора. И если уж “ради соитья лексем” нужно плавать русалкой в ласке, то почему бы и нет? Только этим Вера Павлова как бы очерчивает некий “Виев” круг, за который не то чтобы нельзя ступить, просто она за него не ступает. И в этом самом кругу она и пытается “не повториться”, что, согласитесь, непросто. Но, забегая вперед, скажу, что с этой-то задачей она почти справляется. Пока справляется. Что будет потом — неведомо. Всяко может быть. Какие ее годы?

Проще говоря, Вера Павлова сотворила свою конституцию, свой основной закон, по которому только и можно судить о ее поэзии. Если его не учитывать — ничего не поймешь. Или поймешь неправильно. Вера Павлова живет и пишет по закону плоти . Для нее вопрос: “Дано мне тело. Что мне делать с ним?” — не стоит. Плоть — источник, извините за высокопарность, вдохновения, источник строк и строф. Для кого-то таким источником является социум, все происходящее вокруг, для кого-то — история, для кого-то — Бог. Для Веры Павловой — плоть. Именно за такую поэзию она и ответственна. Больше — ни за какую другую:

…поскольку отвечаем головой

за песенку, что выдохнуло тело…

Если судить о поэзии Павловой только по отдельным звонким фразам, которые у многих на слуху, может сложиться впечатление, что она, как и многие ее ровесники-стихотворцы, пытается заигрывать с современным обществом, падким на остренькое и “кислотненькое”. С обществом потребления, где уже и птицы почти не поют, а только жрут и гадят на головы прохожих. С обществом потребления, способным, что естественно, только потреблять. Оно и будет потреблять до тех пор, пока его в один прекрасный день не разорвет, как известного персонажа братьев Стругацких. Велико желание многих время от времени подбрасывать ему кость — чтобы хотя бы заметили, не посчитали начисто отсутствующим в современном мире. При поверхностном взгляде на стихи Павловой такое подозрение возникает. И у меня возникло поначалу. “Так юное влагалище, рыдая, / под мужеской рукой пощады просит / и жаждет, чтобы не было пощады”. Или, например, такой набор примет:

Трахаться через порог — к долгой разлуке.

Трахаться, сидя на углу, — не выйти замуж.

Трахаться, при этом насвистывая, — денег не будет.

Трахаться до ломоты в пояснице — к перемене погоды.

Словом, “Верка — сексуальная контрреволюционерка”. Хотя какая она контрреволюционерка, Господи? Для этого нужна хоть какая-нибудь завалящая революция. А у нас никакой революции, в общем, не наблюдается. Один только разврат. Хотя разврат и революция — это почти одно и то же.

Нет, здесь другое. Здесь целая религия. Триединство тела. Тело-отец, тело-сын (или дочь), тело — дух святой. Конечно, возникают и сомнения, как же, ведь существуют и другие догмы. Но она как бы огрызается, отругивается, заслоняется от них:

Если дух действительно плоти сильней,

как же ему не совестно мучить слабых?

А в минуту слабости — некий недолгий, но не оставляющий сомнения в своей недолгости компромисс:

Тело да прилепится к душе,

а она его да убоится.

Это уже почти молитва2. Тело важней, сильней даже в минуту слабости. Не убоится оно души. Потому что все сомнения, все разочарования, все поиски — все равно через тело. Как и доказательства. Даже в самые больные мгновения:

Боль, ты

единственное доказательство

того, что у меня есть тело.

Или так:

О медсестричка, не буди меня —

зачем моей душе

такое тело?

Или уж совсем интересное, хотя и выдержанное в общем русле ее закона, утверждение:

Язык — это часть тела.

Сколько бы я ни хотела

язык отделить от тела,

язык — это часть тела.

И разделит участь тела.

Страшноватый, честно говоря, материализм. Хотя в строфе и присутствует некое двойное, точно не проявленное значение. Можно гадать, о каком языке речь — о болтающемся во рту отростке или о языке как основе культуры, о языке, на котором и пишет Вера Павлова. В первом случае все ясно: помрет вместе с телом. Но лично я не вижу тут никакого открытия и не верю, что Вера именно этот язык имела в виду. Скорее, второе. Этакий женский или даже почти детский философский эгоизм, из которого следует, что вместе с нами умрет все вокруг. В том числе и язык. Но и эта мысль вполне естественно вытекает из всей павловской философско-поэтической концепции.

Итак, повторюсь: Вера Павлова вывела свой поэтический закон. Что неудивительно. Человек талантливый талантлив во всем. Я бы ее избрал в Государственную думу.

Нет, логику женщин не понять. А тот мужчина, который думает, что понимает женщин, может считать себя умершим. Вечная память!

Павлова дает к этой логике некий ключик:

Спрашиваю: ты не голоден?

А на самом деле: ты меня любишь?

...................................

Спрашиваю: о чем ты думаешь?

А на самом деле: ты меня любишь?

Ну и так далее.

Спрашиваю проводницу:

— Милая, а почему в вагоне даже коврика нет?

— Коврика нет, — отвечает, — потому что нет пылесоса. Нечем коврик чистить. Вы же не будете всю дорогу пылью дышать!

— Нежелательно, — соглашаюсь я. — А почему нет пылесоса?

— А зачем нам пылесос, если нет коврика?

И смотрит на меня как на идиота. И не любит.

Итак, Вера Павлова сотворяет или открывает мир через любовь во всех ее проявлениях. Где на первом месте, как это следует из многих стихов, все-таки плоть, тело.

Да, только тело.

Но так подробно,

так дробно,

так упорно,

бесспорно, в упор

каждую пору

под микроскопом…

Открытие мира через собственную плоть, оказывается, занятие преувлекательное. Хотя и опасное. Лет десять назад была у меня в семинаре вполне талантливая девушка из одного приволжского города. Единственный в тот момент бросавшийся в глаза недостаток — девушка писала исключительно о внутренних своих переживаниях, о голосах и отголосках собственного тела. Внешнего мира для нее будто и не существовало. Даже в сравнениях. Я ей тогда образно объяснил, что, если так пойдет дальше, она начнет поедать собственные внутренности. И что вы думаете? Через несколько лет я случайно оказался в московском Доме журналиста на вечере какого-то журнала. Среди прочих свои стихи читала и моя бывшая семинаристка. Она вышла на сцену и прочла отрывки из поэмы о двенадцатиперстной кишке.

Правда, между той девушкой и Верой Павловой есть одно существенное отличие. У меня сложилось впечатление, что дитя волжских просторов по каким-то причинам себя не любит. А Павлова себя любит. Это ее и спасает.

Я красавица.

Нет такого зеркала,

нет такого мужчины,

которые усомнились бы в этом.

Чего же вам еще?

Я украшаю вашу жизнь.

Вера Павлова себе нравится, себя любит. Или, скажем так, любит свою оболочку. Что тоже очень важно.

У меня сногсшибательные ноги

и головокружительная шея,

и легкое, удобное в носке,

не сковывающее движенья

тело, и ветреные кудри.

Местоимение “я” в ее исполнении — и субъект и объект одновременно. То есть, с одной стороны, она создает почти абсолютно замкнутый мир, а с другой — находит в этом мире массу интересного. Впрочем, она сама замечательно сформулировала, что такое эгоизм (в ее, конечно, понимании):

Эгоизм —

попытка превратить

местоимение Я

в неологизм.

И ведь превращает.

— А одеяло хотя бы дадите?