Отец и сын, или Мир без границ - Анатолий Симонович Либерман

Таков был фон. В реальной жизни в заповедник попали мы. За несколько дней до конца учебного года мы привезли его в школу, проводили его до дверей класса, а когда я вернулся в машину, то увидел, что он забыл куртку. Я пошел с ней назад, но в классе Жени не обнаружил. «Он в канцелярии, – сказала мне учительница, – пошел за талонами на молоко. Он этому так радуется!»

Я тоже порадовался: пусть по продуктовой линии, Женя все-таки выполняет общественное поручение, и поделился своей радостью с Никой. Ника удивилась: за талонами дети ходят только для себя, а Жене никто денег на молоко (разумеется, все то же шоколадное молоко) не давал. Увы! Он взял с трельяжа доллар и мирно доил его. Если бы не случай, мы бы ничего и не узнали. Опять крупный разговор, рыдания, угроза неминуемой кары и наша мысль о неизбежной катастрофе: рано или поздно он украдет деньги у товарища или у соседей, преступление немедленно откроется, и тогда полет в пропасть. Примерно так и случилось.

На ту дачу у озера, откуда предыдущим летом нам пришлось уехать раньше срока из-за наводнения в городе, мы возвращались до самого Жениного поступления в университет. У владелицы домика в городке, благоустройством которого я восхищался в одной из предыдущих глав этой повести, жила сестра. Она всегда приглашала нас в гости на обратном пути. Через два года после описанных выше событий, выпив чай (с пирогом, конечно) у городской старушки, я уже в машине увидел в кармане Жениной куртки (той самой куртки!) торчащую десятидолларовую ассигнацию.

Мое отчаяние было неподдельным. Десять долларов – большая сумма (а в те поры даже значительная), и Жене она была не нужна. Сколько можно выпить шоколадного молока? А дальше молочной реки, желательно с кисельными берегами, его фантазия не простиралась. К тому же меня потрясла его неблагодарность: есть, пить и по дороге стащить деньги у старой женщины. Это он-то, рыдавший о соловье!

Женя поставил нас в безвыходное положение. Вернуться с полдороги и сказать, что мы по ошибке взяли с буфета плохо лежавшую бумажку, было невозможно. Как могла произойти столь немыслимая ошибка? Признаться, что деньги украл наш сын, мы тоже не могли: такое пятно было бы не смыть до самой смерти – вся округа полвека болтала бы об этом событии. Не срабатывал и последний вариант: на следующий год тихонько подложить эту десятку на старое место. Найденная, она бы вызвала удивление и вероятную реконструкцию происшедшего. Оставалось надеяться, что старушка припишет пропажу своей рассеянности: не могла же она предположить, что мы прикарманили ее деньги!

«Дача кончилась, – сказал я Жене, обожавшему поездки на озеро, – как же мы можем там теперь показаться?» Мы все же продолжали ездить туда, но у старушки под благовидным предлогом больше не останавливались: один вид ее улицы наводил на нас ужас. Вскоре она умерла, и мы так и не узнали, что она подумала в связи с исчезновением той купюры.

Никогда ни до, ни после не падали мы так низко. Передо мной маячила фигура раскормленного борова в полосатом тюремном костюме. Наш сын: не клептоман, а именно вор. На заработанные деньги он покупает в ларьке шоколадное молоко. Пушкин, «Шехерезада», Оскар Уайльд, три языка – и такой конец. В Америке во время суда над самым кровожадным преступником из зала всегда раздаются выкрики родителей: «Джон (Том, Дик), мы тебя любим!» Это ожидаемая и непременная часть ритуала. Вот и мы там будем: «Женя, мы тебя любим!»

Столь велико было наше горе, что Женя осознал размеры катастрофы. Не было скандала, не было увещеваний. Я лишь описывал ему наше будущее: «Из школы, если там станет известно о твоем проступке, тебя выгонят с волчьим билетом. А меня выгонят из университета как отца вора, и мы останемся без средств к существованию и без жилья». Спать он пошел, не проронив ни слова.

6. Вся семья в сборе. Торговля. Юные спелеологи. Домашний театр

Поздняя беременность. Храбрец и делец. Кочующие звезды. Разматываем удочки

Когда в 1975 году мы прощались на аэродроме, то, хотя и говорилось: «До встречи в Америке», – это была лишь обнадеживающая формула: и годы не те, и кто его знает, как сложится жизнь и у нас, и у них? Тем не менее старики неукоснительно готовились к отъезду: что-то продавали, что-то покупали, отправили нам гору вещей посылками (завалив наш домик до потолка), и под Новый (1978) год подали заявления. Мы волновались за Никину мать, так как у нее была секретность (хотя и самая нижняя ступень), и задним числом решили, что зря они пошли на риск все вместе: следовало начать с моей матери. Учительница музыки, давнишняя пенсионерка, владелица вожделенной жилплощади, не сподобившаяся охранять даже самые малые государственные тайны, она могла не бояться отказа. Вслед за ней пустились бы во все тяжкие и Никины родители. Оставалась надежда, что и без нашего совета они рассчитают столь несложные ходы, но в волнении я позвонил туда сам. В Ленинграде была ночь, и к телефону подошла Никина мама. Здесь надо пояснить, что младенцем Женя называл ее баба Буба.

Наши письма и разговоры были закодированы столь ловко, что цензор понимал их с полуслова, а мы терялись в догадках. Например, сообщалось, что с нами свяжется человек, у которого фамилия, как у героя Джека Лондона. Мы ждали мистера Идена, но появлялся мистер Мартин. И вот я сочинил гениальный шифр и спросил:

– Правда ли, что Буба беременна?

– Не понимаю.

– Правильно ли мы поняли, что Буба беременна?

– Ничего не понимаю.

– Знаете ли вы кого-нибудь, кого зовут Буба?

– Нет, не знаю.

– Не знаете… Ну, хорошо. А знаете ли вы кого-нибудь, кого зовут Женей?

– Знаю.

– И на том спасибо. А не знаете ли вы кого-нибудь, кого Женя называет Бубой?

– А-а… Ну, знаю.

– Так это правда, что она беременна?

– Что?

– Потому что если это правда, то я бы хотел знать, на каком она месяце.

– Господи, что ты говоришь? Я ничего не понимаю.

– Я бы очень хотел знать, когда Буба забеременела. К этому времени я почувствовал, что у меня начинается истерика.

– А! Три недели.

Тут я не удержался и сказал:

– Значит, еще могут быть месячные.

В телефоне раздалось слабое хихиканье.

– Идалечка тоже?

(Дело в том, что Ид в семье было две: моя мать и Никина родная тетка. Это обстоятельство упомянуто во второй главе в связи с Жениным столкновением с омонимами. Идалечкой называл мою мать мой отец, о чем я знал из надписей на подаренных ей книгах.)

– Кто?

– Ида, другая Ида, тоже