Отец и сын, или Мир без границ - Анатолий Симонович Либерман

Глава десятая. Пригорки и ручейки

1. Мальчик-рыбак и другие

Жили-были дед да баба. Рыбаком надо родиться. Кормилец. Старик и озеро. Сом – это не десятифунтовая щука. Черви, кузнечики и лягушки-квакушки. Что такое настоящая любовь?

В августе 1978 года мы уехали на знакомую нам по предыдущему «сезону» дачу, взяв с собой Никиных родителей и мою маму. Напротив нашего был второй домик, принадлежавший тем же хозяевам. По сравнению с тем, что стали требовать за «хижины» на несколько десятилетий позже, с нас брали копейки; иначе подобная роскошь была бы нам недоступна. Своему счастью мы были обязаны некорыстолюбивой старушке-хозяйке, которая с самого начала отнеслась к нам на удивление дружески, а впоследствии, увидев, как я без устали занимаюсь с Женей чтением, письмом и прочими науками, горячо одобрила наши педагогические потуги и отказалась повышать плату вопреки уговорам невестки, вредной особы, не пользовавшейся ее расположением.

В мозаике больших и малых удач на американской земле дача занимала не последнее место. Нам постоянно ворожил какой-то ангел. О своей профессорской должности я писал раньше. Ника благодаря общительности и легкости, с которой она преодолела языковой барьер, никогда не чувствовала себя на отшибе. Об оставленной в России инженерной специальности она не пожалела ни разу и с редким упорством и не без охоты меняла виды деятельности. Для меня подобные скачки были бы немыслимы: я умею только читать, писать, преподавать и возиться с детьми. Гигантским, непредставимым по своим последствиям событием оказалось появление в нашем доме француженки Мари. Везение – это судьба, а не награда за заслуги, и пусть мы, вцепившись в добычу, никогда не выпускали ее, сначала она должна была попасть нам в рот.

С моей мамой Женя был в Америке связан почти только уроками музыки, о чем речь впереди. До эмиграции огромную роль в Жениной жизни играл дедушка, с младенчества искусно кормивший его. Как я рассказывал, на новом месте мы постоянно говорили о стариках, показывали фотографии и ждали их приезда. О том, что первая встреча вышла комом, я тоже писал. Со временем натянутость ослабела, но это были новые отношения, второе знакомство. Возникший из прошлого дедушка Жене не понравился. Претензии были, видимо, попыткой рационализации, желанием объяснить нам, а скорее, самому себе, почему не случилось то, что вроде бы должно было случиться. «Он такой старый, у него все лицо в морщинах». Но ведь по хорошу мил, а не по милу хорош!

Никин отец был человеком незаурядным. Из нищеты дореволюционного еврейского местечка, сиротства, пройдя через Гражданскую войну и две мировые, пожизненное безденежье и почти непробиваемую стену антисемитизма, написав три диссертации, он наконец смог защитить последнюю из них, стал доцентом крупнейшего строительного вуза, перенес инфаркт и к тому времени, когда я познакомился с ним, был уже усталым, разочаровавшимся человеком. Женино долгожданное рождение все изменило: он ушел на пенсию и его жизнь обрела смысл.

Через три года после расставания что-то оттолкнуло от него Женю. Несомненно, какую-то роль сыграло падение статуса: из-за слабого английского он оказался вне игры. Далеко не все усвоили мое правило, что со взрослыми надо обращаться, как с детьми, а с детьми – как со взрослыми. Поначалу старики начали говорить с Женей, будто ему все еще три года. Кроме того, была в Никином отце суровость (не помешавшая Нике обожать его в детстве) и нетерпимость ко всякому проявлению халтуры – отсюда назидательный тон, столь непохожий на тот, который царил у нас в доме. Мы могли возмутиться (и возмущались не раз), но не пилили никогда.

Дедушкин смех, натянутый и невеселый, ничем не напоминал каскад шуток, острот и каламбуров, к которому привык Женя. Старику поздно было страдать из-за неразделенной любви, и он смирился с еще одной потерей в своей жизни, которая из сплошных потерь и состояла. Лишь в юношеском возрасте Женя оценил талантливость и разностороннюю образованность своего деда (мы-то с тестем были друзьями с первого дня), но тогда они уже не нуждались друг в друге. Зато с Никиной мамой все обстояло наилучшим образом: она не читала нравоучений, ничего серьезного не требовала (разве чтобы он не забывал поздравить ее с днем рождения), тайком от меня носила конфеты «Тузик» (бумажки обнаруживались по всему дому) и пекла вкуснейшие пироги и оладьи. Такова была расстановка сил, когда мы приехали на озеро.

О предстоящей рыбалке мы говорили каждый день. Женя описывал все, что произойдет, в мельчайших подробностях: «Я буду вставать в шесть часов, одеваться, мыться, будить тебя, ты будешь надевать на меня спасательный жилет – я не могу застегнуть его сам – и буду уходить на мостки». Я пробовал защищаться: кроме утреннего клева, есть еще и вечерний; зачем же вставать так рано: сейчас мы вынуждены подыматься ни свет ни заря, и все от этого мучаются. Потом я стал иронизировать: зачем же в шесть? Говорят, что в четыре клюет еще лучше. Женя радостно согласился вставать в четыре. Приведенный текст: «Я буду вставать в шесть часов и т. д.» – проговаривался с магнитофонной точностью по несколько раз каждый день, как заклинание. Единственное, что беспокоило Женю, – это как прожить вечер первого дня. Непременно надо отправиться на рыбалку сразу же. Я говорил, что у нас еще не будет червей. «Ничего. Если рыба голодная, она схватит и голый крючок». Увы, когда-то я ему это и сказал. Бумеранг вернулся ко мне.

Все случилось в точности в соответствии с предсказанием. Вечером первого дня Женя успел еще сбегать на мостки с удочкой и долго мочил в воде пустой крючок. Тут же мы выяснили, что весной японский студент, живший по обмену в этих краях, поймал с наших мостков десятифунтовую щуку. С тех пор эта щука стала для нас недосягаемой мечтой. Как быть, когда она попадется? Выдержит ли удочка? На что она клюнет? Но то лучезарное будущее. А назавтра после нашего приезда Женя проснулся в начале седьмого, испуганно посмотрел вокруг, убедился, что солнце уже встало, и сообщил мне об этом радостном событии. Взвыв от отчаяния, я оделся и потащился на мостки. Потом мы удили и днем, и вечером, и все без толку, так как Женя настаивал на своей теории, что голодная рыба клюет и без наживки.

На следующее утро Женя тоже проснулся в шесть часов, и тогда я понял, что моя песенка спета: он наладил внутри себя часовой механизм, который проработает весь месяц. Но на второй день у нас уже были черви, и вечером мы поехали на лодке