Сивилла - Флора Шрайбер

   К Рождеству Сивилла стала ощущать беспокойство по поводу курса зоологии и эволюции, который слушала в Колумбийском университете. Вместе с доктором Уилбур она перечитывала отрывки из «Происхождения видов» и «Происхождения человека» Дарвина. Сивилле было трудно примириться с тем, что телесная структура человека носит следы происхождения от низших животных форм.

   – Мы – дети Божии, – настаивала Сивилла. – В конце концов, эволюция – всего лишь гипотеза.

   Вопрос об эволюции заставил Майка сказать: «Вот видите, дедушка был не прав», а Мэри заметить: «Не важно, каким было наше происхождение, важно то, как мы строим свою жизнь». Пегги Лу фыркнула: «Животные имеют такую свободу, какой мы в нашей церкви никогда не имели», а вооружившаяся с недавних пор скептицизмом Ванесса съязвила: «Какое облегчение не быть творением Божьим в обязательном порядке».

   Анализ перешел от религии в Уиллоу-Корнерсе к религии в Омахе, где змий из детства стал менее грозным. В Омахе прихожане были лучше образованными, менее косными, более гуманистично настроенными, чем в Уиллоу-Корнерсе. Пастор Уэбер, священник и проповедник, признавал в Сивилле художника и понимал, какое подавляющее воздействие оказывает на нее – изолированного, единственного ребенка в семье, не чувствующего смягчающего влияния других молодых людей, – слишком буквальная интерпретация их веры. Пастор Уэбер выводил Сивиллу из изоляции в центр внимания.

   «…И посреди престола и вокруг престола четыре животных, исполненных очей спереди и сзади».

   Голос пастора Уэбера, звучный, вибрирующий, гремел в церкви в Омахе во время воскресной всенощной.

   «И первое животное было подобно льву… и… имело по шести крыл вокруг…»

   Аудитория из пятисот человек переводила взгляды с проповедника на помост, стоявший тремя метрами выше его, на мольберт с плотной бумагой для рисования, простиравшийся во всю ширину церкви. Следуя за лучами ярких ламп, освещавших помост, прихожане сосредоточивали внимание на хрупкой женской фигурке в голубом шифоновом платье с маленьким белым передником – на Сивилле.

   Сивилла, легкая, воздушная в этих потоках света – «ангельская», как описал ее один из наблюдателей, – быстрыми штрихами оживляла на бумаге этого льва с орлиными крыльями. Аудитория, затаив дыхание, наблюдала за ней.

   По мере того как проповедник рассказывал о втором звере, похожем на медведя, с тремя клыками во рту, а потом о третьем звере, подобном барсу, но о четырех головах, на спине у которого четыре птичьих крыла, – звери эти, один за другим, появлялись на бумаге.

   Продолжая иллюстрировать Писание, переводя слова проповедника в картины, Сивилла рисовала четвертого зверя, страшного и ужасного, весьма сильного, с железными зубами и десятью рогами.

   «Я смотрел на эти рога, и вот, вышел между ними еще небольшой рог…»

   «Даниил считает, – объяснял проповедник аудитории, – что начали мы хорошо, что человек был сотворен совершенным, а потом произошла дегенерация. Мы не происходим от животных – мы опускаемся к животным, становимся подобными им».

   Фигуры, перестав быть живыми, превратились в абстрактную иллюстрацию к положениям проповедника.

   «Человек стал столь грешным, – предупреждал голос проповедника, – что Господу пришлось создать специального зверя для того, чтобы описать это грешное порождение».

   На бумаге, тремя метрами выше проповедника, мазки черного мелка творили абстракцию вспыхнувшего Божьего гнева.

   В течение трех воскресений подряд легкая фигурка с твердой рукой стояла на этом помосте. Прихожане были заворожены происходящим. Родители Сивиллы откровенно гордились дочерью. Пастор Уэбер был доволен тем, что Сивилла Дорсетт сумела наглядно проиллюстрировать его философию.

   Но сама Сивилла, рассматривая свои рисунки по окончании этих воскресных ночных представлений, удивлялась тому, как это могло получиться, что на бумаге отразилось нечто большее, чем то, что она рисовала.

   Истинная важность этого грандиозного действа в церкви в Омахе, происходившего давным-давно, но восстановленного в ходе анализа, заключалась в том, что на помосте Сивилла находилась не одна. Звери, выходившие из моря на рисовальную бумагу, наносились на нее в большей степени другими «я», чем самой Сивиллой. Значительную часть рисунков делали Майк и Сид. Еще более знаменательным был тот факт, что среди «я», находившихся на помосте, были пятеро, с которыми доктор Уилбур еще не встречалась: Марджори, Элен, Сивилла Энн, Клара и Нэнси Лу Энн.

   Марджори была маленькой гибкой брюнеткой со светлой кожей и вздернутым носом. У Элен были каштановые волосы, карие глаза, прямой нос и тонкие губы. Сивилла Энн была бледной долговязой девушкой с пепельными волосами, серыми глазами, овальным лицом и прямым носом.

   Из этих троих лишь Марджори отличалась безмятежностью. Элен была откровенно боязлива, Сивилла Энн – апатична вплоть до неврастении.

   Марджори была живой и смешливой. Ей нравилось очень многое: вечеринки и театры, ярмарки и путешествия, а особенно – интеллектуальные соревновательные игры, от которых Сивилла почти всегда уклонялась. Марджори без колебаний выражала раздражение или беспокойство, но никогда не проявляла чувство гнева. Что еще более примечательно, Марджори Дорсетт не только не испытывала депрессии в настоящем, но, судя по всему, не переживала ее и в прошлом. Какой-то особый иммунитет позволил ей без потерь пережить события в Уиллоу-Корнерсе.

   Марджори доставляло удовольствие отпускать острые шуточки и поддразнивать собеседников. К примеру, в ответ на вопрос, знает ли она кого-нибудь из других «я», она приподняла брови, округлила глаза и пошутила:

   – Я ни за что не расскажу! – Секундой позже она уже улыбалась. – Но возможно, ответ на вопрос – да. – Затем она загадочно добавила: – Мне нравится помогать этим другим людям. Они смеются или плачут, и я часто слышу, как они бормочут возле меня, сблизив головы. Сплошное жужжание, и так было всегда – с тех пор, как появилась я.

   Марджори Дорсетт никогда не произносила имя Сивиллы. Ссылаясь на личность, носившую это имя, Марджори прибегала к выражению «вы знаете кто».

   Доктор Уилбур не могла понять, почему Марджори, которая не рисовала и не интересовалась ни живописью, ни религией, оказалась вместе с Сивиллой на помосте в церкви в Омахе.

   Элен, при всей неуверенности своего поведения, тем не менее была тщеславна, решив «стать кем-то, действовать по собственному усмотрению, стать такой, чтобы вы, доктор Уилбур, мною гордились».

   При упоминании о Хэтти спокойно сидевшая на кушетке Элен вдруг вскочила, опустилась на четвереньки и спряталась под стол. Она обхватила себя руками, втянула голову в плечи и сжалась в комок. Ее глаза расширились от ужаса, зубы отчетливо стучали.

   – Элен? – осторожно спросила доктор, положив руку на плечо пациентки.

   – Она здесь, в этой комнате, – вскрикнула Элен, задрожав еще сильнее. – За шторами.

   – Кто?

   – Моя мать.

   – Здесь нет никого, Элен, кроме тебя и меня.

   – Я не хочу больше видеть свою мать.

   – Ты никогда не увидишь ее.

   – Никогда? – Зубы ее перестали стучать, и из глаз исчезло выражение ужаса.

   Когда доктор помогла пациентке выбраться из-под стола и встать, Элен заметила неожиданно трезвым тоном, покончив со всплывшим из детства ужасом:

   – У меня свело мышцы.

   Как и в случае с Марджори, Элен, которая никогда не рисовала и не питала особой склонности к религии, похоже, занимала на этом помосте какое-то анахроническое место.

   Сивилла Энн просочилась в кабинет. С доктором она не говорила, а шепталась. После того как они представились друг другу, Сивилла Энн молча сидела, глядя в пространство. Складывалось впечатление, будто она хочет стушеваться, говоря всем своим поведением: «Я не достойна занимать здесь место. Извините меня за то, что я вообще живу».

   Более того, когда Сивилла Энн выходила на первый план, само тело претерпевало заметные изменения. Оно в буквальном смысле слова становилось меньше. Во время ее первого появления, когда тело вот так съежилось, хороший серый костюм, надетый на Сивиллу Энн, как будто обвис. На других «я» этот костюм сидел прекрасно. На Сивилле Энн он висел как мешок. Казалось, Сивилла Энн прячется в обвисающих складках этого растянувшегося серого костюма.

   После продолжительного боязливого молчания раздалась наконец мерная монотонная речь. Сивилла Энн сказала доктору Уилбур:

   – Мне приходится заставлять себя даже двигать глазными яблоками. Так хорошо просто смотреть в никуда.

  Эта хрупкая личность, как позже выяснила доктор Уилбур, редко ела, мало спала и вообще проявляла лишь незначительный интерес к окружающей жизни. Часто она говорила: «Я ничего не ощущаю». Когда настроение у нее становилось получше, она любила ходить по библиотекам и музеям, предпочитала музыку живописи. В очень редких случаях, когда она сама бралась за кисть, неизбежно рождалась какая-нибудь угрюмая композиция с одинокими персонажами, лица которых были либо чем-то прикрыты, либо отвернуты от зрителя. На помосте церкви в Омахе именно она придавала этим бестиям мрачный вид.