Бар эскадрильи - Франсуа Нурисье

— Кто «они»?

— «Евробук», Ларжилье, люди из службы рекламы и сбыта, несколько авторов… Попытка Фолёза запугать вывела их из себя и отбросила в лагерь Брютиже.

— Ну и что из этого следует?

— А следует то, что надо было бы все же узнать, что собираются делать Сабина и Дюбуа-Верье. Они же такая неразлучная пара, и именно от них зависит решение.

— Говорят…

— Говорят все что угодно. И если то, что говорят, правда, то твой муж — а он все еще твой муж! — станет хозяином игры. «Сирано» останется нейтральным, Мазюрье доверится Ларжилье и ему будет предложено кресло. Ты хочешь этого?

— А мне надо чего-то хотеть?

— Ты единственная, кто может как-то подействовать на Сабину.

— В течение многих лет я практически ее не видела. Ты же знаешь, это было сложно…

— Теперь ситуация изменилась. Разве ты не собиралась съездить в Ревен?

— В общем, ты просишь меня поехать туда и поговорить с тетей Сабиной, так? Тогда объясни. Я сделаю то, о чем ты меня попросишь, но сначала нужно меня об этом попросить…

Жозе-Кло потребовалось время, чтобы понять, чего от нее хочет Блез. Когда наконец он с ней заговорил, в тот день, когда он вышел из ванной в некоем подобии набедренной повязки, она почувствовала что-то похожее на укол. В сердце? В живот? Она не была бы по-настоящему взрослой, если бы ее смущали деловые разговоры после занятий любовью. Она не ненавидела Ива. Покинув его и унизив, теперь она, кажется, должна была лишить его еще и мести, которую он вроде бы втайне вынашивал? Она была шокирована — слегка, неотчетливо, так, недомогание — тем, что Блез просит ее подложить свинью Иву. Ведь речь шла именно об этом, не так ли?

Она уехала в Ревен немного раньше предусмотренного и продолжая оставаться в нерешительности. Она ничего еще не решила, когда перед вокзалом Шарлевиля села в заказанную машину. Надвигалась гроза. Она разразилась в Боньи-сюр-Мёз. Дворники на стеклах машины недостаточно быстро стирали огромные капли. Из потопа возникали грузовики с зажженными фарами, Жозе-Кло остановила машину на цементной площадке, где возвышались две брошенные бензоколонки. Дождь жестоко молотил по кузову. Молодая женщина зажгла сигарету. «Подведем итоги, — прошептала она. — Под предлогом посещения кладбища, посещения, одна мысль о котором наводит на меня ужас, я собираюсь попросить у той, которую Жос любил, а потом обманул с моей матерью, не помогать человеку, которого я любила, а потом обманула… Все это никуда не годится. Я должна была бы стараться облегчить Иву жизнь, а вместо этого я иду на него войной. И на Жоса я тоже иду войной, коль скоро присоединюсь к коалиции его врагов. Мама всего этого мне бы не простила, и все же я собираюсь это сделать, потому что меня об этом просит Блез и потому что Блез отныне имеет для меня больше значения, чем Жос, чем мой бывший муж, чем память о маме… Я послушна и упряма, — настоящая маленькая самка: я смогу убедить тетю Сабину. Вот уже десять месяцев, как я сталкиваюсь с грязью жизни, но никогда еще жизнь не была такой насыщенной». Гроза неожиданно кончилась, и небо разорвалось под горячими лучами солнца. Жозе-Кло прибавила скорости, чтобы прибыть вовремя к обеду.

Старый господин Гойе отличался аппетитом и пунктуальностью восьмидесятилетних.

Дом был все так же суров и красив, но у фасада срубили две обрамлявших его секвойи, и на заднем плане возникло нелепое маленькое сооружение. Денежные затруднения? Сабина поджидала Жозе-Кло на террасе. Она обняла ее. «Как же ты похожа на Клод, — прошептала она. Она была оживленной, естественной. — Родители очень постарели», — добавила она. «Они как секвойя, — подумала Жозе-Кло, — в следующий раз срубленными окажутся они…» Ей не нравились их настойчивые и бесстыдные взгляды глухих, направленные на нее. Супруги Гойе ничего не простили ни Клод, ни Жосу, и не понимали вторжения Жозе-Кло. Они это показывали, молча. Г-жа Гойе допустила промах: она назвала Жоса «твой отец». Сабина улыбнулась.

После обеда она дала Жозе-Кло сапоги, и они пошли в лес. Там было сумрачно, и это ощущение подчеркивала тяжелая жара. Они обе молчали. Они дошли «до трех кедров», цели всех прогулок, какие только она помнила. Оттуда были видны долина, Мёза, дымка над Мёзой. «Я сейчас отведу тебя на кладбище».

Сабина облегчила задачу Жозе-Кло, задав первый вопрос:

— Жос действительно так плох?

— Говорят, что да. И говорят, что у него нет больше желания бороться.

— Он очень любил твою мать.

— Вы знаете, что Ив и я…

— Мне говорили. Что ты хочешь, чтобы я сделала?

— По поводу чего?

— Акций, конечно! О чем же еще ты приехала ко мне разговаривать, как не об акциях?

Сабина сухой веткой тревожила то, что было результатом труда целой колонии муравьев. Она продолжила безучастным голосом: «Твой муж донимает меня вот уже три месяца; он изводит даже крестного, уже старого человека… А ты, ты хочешь эти акции?»

— А что я стала бы с ними делать? И потом у меня нет денег…

— Ах да, деньги!

— Блез думает, что может быть…

— Это до такой степени серьезно?

Она внимательно посмотрела на Жозе-Кло. Она думала об этих женщинах, которые берут, разбивают, выбирают, опять уходят. Сама она относилась к породе коз, которые пасутся там, где их привяжут. Жозе-Кло было не по себе. Сабине стало жалко ее: «Я напишу Боржету и сообщу ему цену, которую предложил мне твой муж. Если он сможет собрать сумму… Что до доли Дюбуа-Верье, то я предпочитаю предоставить ему полную свободу продавать ее по своему усмотрению…» Она обернулась к Жозе-Кло: «Ты догадываешься, что все это не очень… не очень меня утешает. Я была уверена, что Жос не станет бороться, я его хорошо знаю. Вся эта история очень на него похожа. Видишь ли, я любила Клод, как любят младшую сестру, более эгоистичную и более жадную, чем я сама, и я любила Жоса, как любят своего первого мужчину, почти единственного… Почему бы мне перестать их любить, оттого что они узнали друг друга, нашли и полюбили в свою очередь? Все здесь стали принимать меня за дуру, когда я отказалась проклинать «потерянные» годы. Потерянные ради чего, ради кого? Если бы ты знала, как весело мы жили, Жос и я! Рассказывал ли он тебе когда-нибудь о том времени? Годы с пятьдесят второго по шестьдесят второй, или около того, наше славное десятилетие! Мое бюро на улице Лагарп выходило окнами в глубокий колодец двора, и туда же, в этот колодец, выходили и окна кухни грека, нашего соседа с первого этажа. Как-то раз летним вечером я видела, как кошка и крыса (кошка была тощая, а крыса жирная) мирно вместе ждали в глубине двора еду, от которой отказались клиенты. Я ничего не сказала об этом Жосу, и мы продолжали спускаться к Папасу обедать. Двести тогдашних франков, то есть два франка стоил обед… Однажды неожиданно приехала моя мать, она застала нас у грека и пришла в ужас. Успех Жиля — как бы тебе это сказать? — показался нам почти естественным, для меня во всяком случае, я так верила в Жоса! Тебе все это смешно? Извини, что я тебе это говорю, но измены, супружеская неверность, ты знаешь, это не сюжет для трагедии… Как он, Блез? Я его вспоминаю смутно. Я разыскивала его первые книги, но не нашла. А от его сериала была в восторге! Мы здесь, в провинции, люди простые…»

Многоточия откровений Сабины пунктиром прошли через все те два дня, что Жозе-Кло провела в Ревене. Ей дали, ничего об этом не сказав, нескладную комнату, которую прислуга все еще называла «комнатой мадам Клод». Правда, прислуга была уже пожилая. Г-жа Гойе, хрупкая, враждебная, задавала Жозе-Кло вопросы о ее экзаменах, как будто та была девочкой. «Но ведь это уже женщина, мама, почти дама! Вдумайся, ведь она уже разводится…» От негодования и из-за болезни Паркинсона голова г-жи Гойе дрожала не переставая. За открытым окном была ранняя весна с летающими бабочками, о которых забыли в Париже. Жозе-Кло заперлась в библиотеке и позвонила Блезу: «Никогда больше не оставляй меня одну, Блез…»

— Кавалер?

— Нет, грусть.

— А как наши дела?

— Если у тебя есть деньжата, то они решены.

— Есть, моя красавица, есть!

Уезжая, Жозе-Кло плакала, обнимая Сабину. «И тебя тоже я бы любила, как твою мать, — сказала ей Сабина. — Но я не уверена, что ты будешь частой гостьей в Ревене. О могиле не беспокойся, я присмотрю». Она рассмеялась, отчего слезы Жозе-Кло стали выглядеть мелодраматичными.

* * *

Форнеро переселился на улицу Шез к концу 15-го апреля. Через день Жозе-Кло пришла его повидать. Она буквально вырвала у него согласие на это свидание. Между ними, прожившими двенадцать лет как отец и дочь, воцарилось молчание. В гостиной лежали свернутые ковры, громоздились коробки с книгами, среди которых кое-какая мебель, которую она привыкла видеть на улице Сены, показалась Жозе-Кло неузнаваемой. В невероятном беспорядке обращал на себя внимание десяток фотографий Клод, вставленных в серебряные рамки, расставленных на столе, вытертых от пыли, блестящих. Жос держал еще в руках кусок замши, когда пошел открывать Жозе-Кло. Он стоял в метре от нее. «Я тебя не целую, весь в пыли…»