Бар эскадрильи - Франсуа Нурисье

Воспоминания о том времени, когда мне лично было двадцать лет, не столь суровы. Никаких конкурсов, график занятий неопределенный, экзамены — как придется. Я принадлежала к другой категории владельцев чайников: работающая молодая девушка — девушка, которая снимает комнаты для нянь и подрабатывает где удается. Кого-нибудь подменяет. Получает что-нибудь временное. Принимает временные решения: жизнь с переменным успехом учит ее быть расторопной, упрямо собирать крохи, в чем обычно преуспевает девушка-муравей.

Мы были нечувствительны к безобразию вещей. Все мы жили в жалких квартирках, комнатушках, псевдодвушках, где можно только ползать, и, надо полагать, мы не были слишком разборчивы, чтобы не страдать от опрятной и практичной нищеты, царившей на нашей территории. Матрасы, положенные прямо на пол, выглядели настолько привычно, что их уже не замечали. Ходили босиком или в носках, иногда прямо по постели, не обращая на это внимание. На нее же и падали. Юбки тоже легко спадали, да и джинсы. Постель на уровне пола остается в сознании неотделимой от соблазнов любви. Мысль, что надо забираться в кровать, чтобы заниматься любовью, отбивает у меня всякое желание. Я люблю падать к своим собственным ногам, как в овчарне падала батистовая рубашка к ногам наивной девушки. Если в доме, куда я прихожу впервые, я вижу очень низкую постель, о! — извините за выражение, — я вся увлажняюсь. Видите, до чего нас доводит чайник. Настоящие студентки были редкостью среди нас (нас: я хочу сказать подруг, с которыми я ссорилась, мирилась, делила все эти годы, в середине семидесятых) или же они посещали злачную «улицу Бланш»; начинающие актрисы, вечно между двумя стрессами, между двумя трагическими недоразумениями, любившие жгучих гомиков с розовыми волосами, которые интересовались только мотоциклистами или парикмахерами, так что если кто замечал тюбик со снотворным в глубине ягдташа, служившего им сумочкой, сразу возникала мысль о самоубийстве, потрясении. Иногда в нашу маленькую кампанию попадала какая-нибудь девица из добропорядочной буржуазной семьи: оставив из-за каких-нибудь раздоров большую квартиру возле метро «Мюэт» или на улице Монсо, чтобы пожить одной в «однокомнатной квартире». Так просто — снять однокомнатную квартирку! А для нас это была целая стратегия, горы вранья, иначе бы от нас потребовали гарантий и платы за шесть месяцев вперед, учитывая, что мы не были ни почтовыми служащими, ни богачками с папой-Монсо и мамой-Мюэт. Стало быть, малышка снимала эту квартирку. Но во всей ее щекастой и молочно-белой персоне угадывалось изнеженное детство, каникулы в «горах и на морях», первые вечеринки, во время которых мамуля поджидала ее за рулем своего металлизированного «инноченти». Конечно же, обо всем этом молчок. Вульгарная речь. Бесконечные сигареты. Сколько же они могли курить, наши маленькие ренегатки! А их вид, когда я объявляла, как главный козырь, что моя бабушка — консьержка и что живет она в каморке на улице Ульм! Их лица непроизвольно перекашивались. Консьержка? То есть как! Почему не гадалка, не работница, не кухарка в добропорядочном доме? Мы все это так любим. Они были любезны до тошноты. Обычно мы их теряли, когда они встречали какого-нибудь немыслимого типа, из тех, на которых не позарилась бы ни одна стерва вроде меня, и они с ними уходили, спасайся кто может! так как у этих извращенок нет ни своего мнения, ни осторожности. Года через два их встречали опустившимися, загнанными, с нервными расстройствами, или, что гораздо чаще, вернувшимися на правильную дорогу, лучезарными, все забывшими, после того как им удавалось подцепить какого-нибудь высокопоставленного чиновника, у которого в постели, наверное, иногда возникали вопросы.

Когда издательство ЖФФ опубликовало мой первый роман, когда меня открыли, стали интервьюировать, показывать по телевизору, я подумала было, что избавилась от электрического чайника. Но вот и Молодой Автор оказался такой же посредственностью, как и ее подруги, и вот я опять бедолага, опять богема, каких много. Что же до Гандюмаса, то когда он вышел на сцену, то он обожал, подрастратив свои тысячи и тысячи на дурацкие грандиозные обжираловки, забираться на мой шаткий насест и обосновываться на нем на бреющем полете. Впрочем, его тоже возбуждал матрас, разложенный на земле, и трусики, намоченные в раковине или сохнущие на сушилке. А кстати, моих авторских хватило только на то, чтобы купить шведский проигрыватель и шубу из волка, которую у меня украли как-то вечером из «порше» Гандюмаса, так как он забыл запереть дверь. Чайник стал неотъемлемой частью моей легенды. В своем роде, эмблемой. Я подцепила тик, тик нашего времени.

Вскоре после исторического обеда в овальном зале «Коммодора», или «Балмораля», или «Бедфорда», или «Амбассадора» Жерлье возжелал нанести мне визит. Я сделала все, чтобы его отговорить и повидаться с ним в его бюро на улице Коньяк (наверное, сногсшибательное) или возобновить праздник в «Амбассадоре» («Балморале»? «Коммодоре»?). Но, похоже, в бюджете компании дополнительный праздник предусмотрен не был. Я сдалась. Хотя в глубине души мне было интересно оказаться с Жерлье с глазу на глаз. Он постучал в дверь моей квартиры на седьмом этаже на улице Антрепренер, задыхающийся и разочарованный. Он бросил недоверчивый взгляд вокруг себя. «Ты культивируешь студенческий стиль», — констатировал он ничего не выражающим голосом.

— Не говори глупости, — ответила я, — или можешь уматывать и откажемся от твоих проектов. Эта дыра — не «студенческий стиль», как ты выражаешься, ты, левый. Это нищенский стиль. Ты вспоминаешь? Память работает? Лично я не сделала карьеры в культурных учреждениях и роскошных бюро. У меня нет ни больших возможностей, ни служебной машины. Именно поэтому меня интересуют твои деньги, как скажет кто-нибудь другой. (Кто-то, на кого ты, впрочем, здорово смахиваешь. Так что поосторожней!) Хочешь кофе? Тогда я сейчас вскипячу воду…

— Я бы предпочел…

— Виски, как когда-то? Это устарело.

— …Я бы предпочел тебя увидеть более устроенной, менее злой. Не кусай меня! В глубине души ты знаешь, что я прав.

В глубине души? Он не попытался повалить меня на матрас и отнесся с естественной доброжелательностью. Неужели я настолько подурнела? По правде говоря, мне было стыдно. «Вскипятить воду…» Я чувствовала, как у меня горят уши. «Через три месяца, — мысленно поклялась я себе, — я буду жить в другом месте и у меня не будут гореть уши». Но весь этот 1981–1982 год прошел в чудесных местах, таких, как отель «Пальмы», затем там, где мы снимались. Плесси-Бурре, Будапешт, Прованс, а когда я оставалась в Париже, — поездки в Феррьер или в Перш, туда, куда нас звали дурацкие сцены, отъезд на рассвете в автобусе и возвращение ночью. Так что квартирные амбиции….

Ну раз слишком, значит слишком. Хватит с меня назначать свидания в барах и колебаться, прежде чем пригласить к себе домой. Жос об этом догадался. Или, может, это красавица Жизель ему шепнула слово. Так или иначе, но он посоветовал мне поселиться в приличном месте. «Ты быстро состаришься, если будешь продолжать играть неуемных девиц. Искусство жить — это знать меру». Жос был прав: теперь я в своей берлоге испытывала чувство, что хватила через край. «На улице Шез надо мной что-то сдается. Лучше. Солнечно. Ты должна бы это взять».

Победа! Я в свою очередь тоже стала молодой особой, снимающей приличную солнечную квартиру на улице Шез. Трехкомнатную. Я сказала «да» даже не подумав, и Жос занялся всем остальным. Он знал в этом толк. Жанно и кладовщики перевезли в одну из суббот мой скарб, и я увидела двадцать чайных роз на камине моего салона. И только увидев голову Жоса, возникшую в дверном проеме, смеющуюся и любопытную, я поняла всю меру своей глупости. Зачем только я приехала жить над этой самой головой? Теперь ни один мужчина не сможет сбросить у меня свои ботинки без того, чтобы Жос не услышал, как они падают. Это извращение. Но на следующий день съемочная группа уезжала в трактир в Пон-Одемере и у меня еще оставалось время, чтобы по возвращении объясниться и с Жосом и с самой собой.

В замке Сен-Тимолеон (это что, непритязательный адрес нового Жерлье?) нас разместили для работы в изломе дальнего крыла. Моя комната выходит на балкон, откуда я спускаюсь прямо во двор, где на мой взгляд, припарковано слишком много «БМВ». И «роверов». И «ягуаров». Состояние и хорошее состояние. Или точнее, бабки и разврат. Эти уединения, эти тайные уходы, это чувственное молчание — все это погружает наш септет в атмосферу странного возбуждения. Те же чувства должны были испытывать в Виши, когда министры занимали номера в гостиницах, а секретарши — ванные комнаты. Повсюду прислушиваются в напрасной надежде уловить хотя бы вздох, хотя бы стон. Я бы предпочла быть искательницей приключений в отеле «Парк», совращать скаутов, адмиралов, сводить с ума тех министров, наверняка страдавших запорами, если судить по фотографиям того времени. Интересно, клали ли они в карман оружие, когда оказывались в горячей компании?