Немёртвый камень (СИ) - Кисель Елена Владимировна

А потом они принялись строить свой мир — наполняя изуродованную землю светлой магией чистых сердец. Легла Занавесь, ограждая страну от мира, в котором она находится, делая ее невидимой, неощутимой, заставляя Солнце давать тепло почти круглый год. Вечная Радуга явилась в небесах — и страну назвали Эммертион-Цел-Элестиа, Кочующей Страной Радуги, ибо Первая Сотня решила, что их страна будет путешествовать по мирам.

Потом появился Кордон — бесконечные двери, позволяющие выходить в разные точки мира, где обитает Кочующая Страна Радуги теперь. И явились проводники, Сомневающиеся, Стражи Занавеси — на тот случай, если не станет Кордона и его дверей, но кому-то все же нужно будет пройти в страну или из страны…

Магии было так много, что остатки ее хлынули в реку, обратив ее в вечный радужный поток с карамельным вкусом. А на иссушённой почве вновь прорастали цветы, и птицы вновь запели, и пришли люди — не только последователи Первой Сотни, но все, кто хотел просто и радостно жить.

Фелла видела их, вернее, помнила — совсем не тех, каких изображали в величественных легендах. Эти Светлоликие были юношами и девушками, отчаянно хохочущими над шутками, справляющими свадьбы, от которых дрожали небеса, танцующими, возящимися с детишками в пыли до умопомрачения. Верными, веселыми, честными, чем-то смутно похожими на Гиацинта, но без его тинторельского пафоса. Они ходили, если нужно, в драных рубашках или босиком. Они приходили в восторг от розыгрышей и пели по вечерам сильными теплыми голосами — своим детям. Они и сами были детьми — маги, которым стукнуло несколько тысячелетий, а они просто не умели стареть.

«Ну, конечно, — подумала Фелла. — Целестию создали юные. Кто еще бы додумался до Вечной Радуги или до Кислотницы?»

Они были беспечны — в силу своей вечной юности — и это их подвело.

Они не сразу вспомнили о людях, ранее обитавших на куске суши, который называли ещё Сиалострой — Разделённой. Потомки тех, кто помнил прежнюю Сиалостру, до вмешательства Первой Сотни, понемногу образумились, включились в постройку деревень, добычу самоцветов, а то и просто принялись пахать и сеять…

Но не все.

Были те, кто веками бродил вокруг Беспокойной Долины, сбивались в своры и отряды, совершали жертвоприношения и обряды — и магия, которой они владели, начала странно изменяться, сперва она была обращена только на вещи, потом начала видоизменять самих магов и людей. Не-живая магия — ибо с её помощью они могли лишь убивать, а создавать они постепенно вовсе разучились. И жизнь их теперь была — не-жизнь, в вечном тоскливом стремлении к Малой комнате, в вечных блужданиях в Беспокойной Долине… И в вечном желании пищи — а поглощали они как собственных сородичей, так и тех, кто жил и дышал в полную силу.

Так появилась первая нежить.

Они — живые с виду, но с неживой, искажённой магией — хоронились по лесам и болотам, образовывали свои кланы, размножались с такой быстротой, что истребить их полностью попросту не удавалось. Нет, они не могли противопоставить ничего тем, кто наполнен жизнью, как светом.

Но Светлоликим претило убивать — и они настойчиво пытались вернуть, исцелить, поделиться светом и живой магией…

И не заметили ещё и раскол в своих рядах.

Фелла и Экстер так и не узнали имени отступника, будто имя, как и он сам, были вытравлены даже из здешней, мертвой памяти. И пришлось собраться, чтобы понять: сначала это не было даже предательством. Просто излишнее любопытство. Просто желание понять мир, суть вещей, глубже. Он набирал учеников, обучал их тайнам магии, вместе с ними исследовал драконов, нежить, вещи…

Когда остальные спросили себя: «Зачем?», — было поздно.

Он рвался к Малой Комнате.

Утверждал, что за ее порогом — совершенство, которое может сделать совершенным и мир. Не хотел слушать о том, что нет совершенства и нет совершенных миров, потому что мир — множество маленьких вселенных, имя которым — человек. Его речи были слишком поспешными, и он был слишком непохож на себя, чтобы ему можно было поверить хоть на секунду.

Фелла и Экстер, руки которых давно сплелись, видели, вернее, вспоминали, стоящих на поляне посреди золотых ирисов магов — явно оторванных от полевых работ или плясок, раскрасневшихся и в рабочей одежде. Перед ними маячила зыбкая, серая фигура полустертого воспоминания — без лица. Это было немое и непродолжительное противостояние — что может сделать один против многих, пусть даже любого из них он мог бы одолеть легко?

Отступник ушел, но не оставил мечту получить Малую Комнату. Недалеко от Драконьих Нор он выбрал место, где произвел над собой и своими учениками магический обряд.

Бестия все же вздрогнула — не сдержалась. Знак был тот же, что когда-то нарисовал на листке бумаги Кристо, и тот, что был изображен на Холдоновом щите, но здесь этот знак был больше, и каждая его линия была выведена живыми существами — людьми, или нежитью, или драконами. Над ними парили зачарованные предметы, оружие, таинственные книги — то, что должно было дать просто одаренным магам силы, превыше сил Первой Сотни.

Отступник провел обряд, который преобразил его самого и его последователей. Влил в них силу вещей, и силу нежити, и силы драконов.

Там, в сером мареве, взметнулись, выламываясь из кокона, черные с серебром крылья. Мелькнули янтарные глаза…

И знака не стало — только черный след да серая радуга в небесах.

А потом разломилась земля, и явились они.

На Бестию вместе с памятью обрушилось и понимание, когда она увидела, как шагают по умирающей за ними траве воины, закованные в инеистую драконью чешую с головы до пят. И лица — неразличимые, схожие лица, на каждом одно и то же бессмысленное выражение, одна и та же печать вещи.

— Лютые Рати…

Древняя-древняя быль ожила, и всё, о чем пела мать, рассказывали шепталы и баечники — воскресло в памяти одновременно. Древний страх, который таился в самых закутках сердца, поднялся волной, грозясь захлестнуть.

Воины, которые были порождены смесью магии, артемагии и крови нежити, шли по Целестии, отравляя ее. Они начали убивать с первой секунды, как очнулись — потому что не были живы в полном смысле этого слова, не помнили, что такое жизнь… Сколько их было? Наверное, не менее тысячи — и перед ними по земле ложилась трупная, серая завеса, клубилось болотное марево, яд не-жизни, убивавший живое при сопротивлении…

И их предводитель — былой Светлоликий, а ныне Морозящий Дракон — был страшнее всех и в небе, и на земле.

Черно-серебристые крылья рассекли, изрезали небо и бесцветную радугу. Сыпались в траву мертвые головки золотых ирисов. Птичье пение словно застывало в воздухе; кричали дети, глядя на застывающие лица матерей, ломались клинки, рушился весь старательно построенный на мир — так страшно и неправильно, что хотелось куда-то бежать, спасти, предостеречь.

Вернуть время вспять…

И стало ясно, почему Светлоликие так настойчиво пытались убить эту память.

Калейдоскоп разоренных и опоганенных деревень, изуродованной природы становился все страшнее; Фелла услышала, как задохнулся Экстер, и поняла, что пора уходить; но еще раньше, чем она это подумала, захлопнулась тяжелая базальтовая дверь и отгородила их от ужаса.

Не захлопнулась. Ее захлопнули.

— Здравствуй, Эустенар, — тихо проговорил чей-то голос.

Женщина выглядела неопрятно, будто еще минуту назад возилась в хлеву или убиралась дома. По одному этому в ней можно было опознать одну из Первой Сотни. Черные тяжелые волосы были небрежно подвязаны цветастым платком, рукава кофты засучены, одежда несколько мешковата — но женщину это не портило. «Красивая», — с неохотой признала про себя Бестия, в то время как Мечтатель просто наклонил голову в церемониальном поклоне и произнес коротко:

— Айдонатр. Ты — лишь память?

— Образ памяти, — согласилась женщина, — твоей и моей. Собранный из частиц силой моего артефакта.

Она наклонила голову, изучила лицо Экстера и вынесла вердикт: