Немёртвый камень (СИ) - Кисель Елена Владимировна

— Ты сказал — никому не дано…

— Но мы здесь, — отозвался Экстер. — Благодаря моему наставнику. Артефакт, который позволил нам пройти в Чертоги, был создан им.

— И пропустил только нас?

— Не знаю, — пожимая плечами, отозвался Мечтатель. — Может быть, он пропустил бы любого. Но вот вопрос — что этот любой смог бы увидеть в Чертогах… Боюсь, и нам тут не следует задерживаться: нужно выйти к… другим воспоминаниям.

Бестия осмотрела совершенно бесконечный с виду коридор и кашлянула. У нее идей не находилось.

— Я не могу нащупать артеузлов.

— Посмотрим, — мягко произнес Мечтатель, подходя к ближайшей двери. — Пожалуйста…

Дверь открылась, выпуская их в другой коридор.

Теперь понятно, почему этот Айдонатр не боялся за свои секреты, — подумала Бестия. Холдон бы до такого выхода точно не додумался. Кристо — вот тот, наверное, мог бы, с его-то манерой подбрасывать сюрпризы…

Второй коридор был странным. Узоры стали более хаотичными и острыми, словно нарисованными на морозном стекле. Мертвая память, поняла Фелла. То, о чем желают забыть. Неприятно потянуло сердце: сколько она вот так заморозила в себе и как легко это далось — значит, из-за этих самых Чертогов…

— Не жалей об этом, Фелла. Если бы не они — мы бы просто не выдержали бремени лет.

Здесь в стенах словно отпечатались когда-то знакомые лица, двери были полированными и гладкими, как зеркала, и по углам гуляли шепотки из прошлого. Холодно, — Фелла поежилась, стараясь не раздробить пальцы Мечтателя в своем пожатии.

— Ты так и не сказал мне… о том Айдонатре. Из-за него ты стал Ключником?

— Так и было. Долгие годы он хранил могущество Малой Комнаты в одиночку, не решаясь даже умереть, пока не пришел я. Он отдал свою ношу, помог мне создать Перечень, завещал строительство артефактория… и вскоре его не стало. Айдонатр стал моим учителем в мире вещей, который он успел изучить досконально и опасности которого успел узнать. В честь его назван артефакторий, хоть за годы название и начало звучать иначе…

Какое-то время они молча брели по бесконечному ледяному лабиринту с зеркальными дверями, пока двери не стали сменяться подобием темниц. С ажурными решетками, но все же — с решётками.

И в каждой из бесконечных камер были старики. И старухи. Много, прямо-таки толпами. Эти не говорили, не смеялись и не пели — смотрели спокойно, но чересчур много знания было в их глазах. И пол под ногами подернулся пылью, откуда-то запахло старыми книжными страницами, полынью, плавленым воском. Фелле не хотелось спрашивать, где они теперь.

— Что там? — негромко спросила она вместо этого. — В Малой Комнате?

— Доподлинно не было известно даже Айдонатру, — ответил Экстер тихо. — Он не мог войти в Комнату — она не впускала его в себя. Однако опасался этого. Говорил, то, что там — почти живо…

— Осколок Колыбели? Или какой-то артефакт?

— Нечто над артефактами, насколько я сумел понять. Не только власть, но и соблазн. Соблазн силою вещей и их очарованием. Что-то, что даже будучи закрытым в Целестии — может влиять на вещи в иных мирах, пробуждать их и очаровывать с их помощью людей. Нечто, что привлекает к себе души и растлевает их. Что-то, из-за чего Целестию оградили от мира, в котором она была. Привлекательное и опасное настолько, что хранить это может только тот, кому это совершенно не нужно… просто потому, что ему уже ничего не нужно.

Фелла невольно потянулась погладить его по плечу — раньше она бы руку себе отрубила за такой жест. Экстер, кажется, не почувствовал прикосновения: он застыл напротив одной из камер — единственная приоткрытая дверь среди плотной вереницы. Единственная камера, в которой — только один человек: длинные седые кудри стекают на плечи, голубые глаза потускнели со временем и как будто полуслепы, но изнутри светятся спокойным знанием. Этот заключенный стоял у самой двери, и Фелле невесть с чего стало страшно, что он выйдет. Она сильно потянула Экстера за рукав, увлекая его дальше.

Следующий коридор был жуток: весь в отблесках пламени, стены ощетинились зазубренными ножами, мечами, серпами — кровавая память… Здесь звенели крики и проклятия, хрипели чьи-то надорванные голоса, и пахло густой, телесной гарью — от пепелищ деревень и погребальных костров.

Бестия и Экстер стиснули пальцы одновременно, глядя друг на друга. Это был их коридор — самый страшный, и они вдвоем знали, что там, за дверью, которую прикрывают, будто змеи, извивающиеся черные ирисы.

Голос Экстера был надтреснутым и торопливым, когда он продолжил:

— Мой наставник многое недоговаривал, Фелла. Мне ясно только, что из-за Одонара, то есть из-за Малой Комнаты однажды была война…

Бестия вопросительно повернула голову к страшной двери с черными цветами, но Экстер покачал головой.

— Раньше. Настолько раньше, что о ней не сохранилось письменных свидетельств, а мой наставник не желал… или не мог о ней рассказывать. Это горькая и страшная память, Фелла…

— Хуже, чем здесь?

Воинственные крики начинали глохнуть. Коридор начал словно бы понижаться, пламя больше не обжигало кожу… и надвигались сумерки. Нет — просто все стало серым. Потрескавшийся камень стен — простой холодный базальт, на полу проросли и тут же умерли какие-то цветы. Мечтатель тронул ее за плечо.

— Вверху, Фелла.

Над головой было, кажется, небо. Опять — почти такое же, какое было всегда в Целестии, обычное, звездное.

И его широкой дугой пересекала льдисто-серая радуга.

Дверь была только одна, напоминающая вход в гробницу. Это и была гробница — мертвая память целых поколений. Ладонь Экстера похолодела, едва он коснулся этой двери, и тоже стала похожей на базальт.

— Здесь «пожалуйста» не работает? — пробормотала Бестия. Она вдруг поняла, что здесь, именно здесь — она сильнее Мечтателя. И поняла, зачем они в этом месте.

Потому что не должно быть мертвой памяти. Потому что единожды забытое умеет иногда воскресать.

— Идем, — решила она за них двоих, открывая дверь вполне в своем духе — пинком ноги.

Перед глазами запестрела радуга — яркая, переливчатая, юная. Ястейна — первая радуга дня. Память перестала быть мертвой, пробудилась, как только за дверь шагнули двое живых, жадно хлынула в вены, стала своей.

Это была память Первой Сотни — Магов Золотого Века. Бежавших из миров, которые перестали быть единым целым, послушным воле Творца. Из распадающихся на отражения миров, где маги и люди начали обращаться к знаниям, где прорицания начали впихивать в пухлые тома книг, а магию — исследовать и препарировать, возводя к чистому знанию. И всё меньше значили чувства, а мудрецов всё больше занимали отвлечённые умствования и поиск сути вещей.

Там, откуда они ушли, с каждым годом всё меньше умели просто жить. Радоваться рассветам. Слагать песни под журчание ручейка. Целоваться под сенью листьев. Получать удовольствие от того, что у тебя есть.

А они всё это умели и были переполнены жалостью к остальным, и их магия была — светом. Но они сознавали, что не смогут ни остановить распад миров, ни удержать людей от войн, ни просветлить сердца.

Потому они решили уйти. Но даже исходом своим совершили благодеяние.

Потому что сперва Первая Сотня со своими последователями явилась в уже отделившийся мир — окунувшийся в хаос и кровавое безумие. Причиной этого было нечто, скрывающееся в небольшой комнате — запертой и зачарованной так, что никто не мог в неё войти. Что скрывалось там? Нечто, что называли Колыбелью Магией и Сутью Вещей, то, чему приносили кровавые жертвы, то, что звало и обещало невероятную мощь любому, кто сумеет с ним совладать.

Но маги Первой Сотни не желали этой мощи. Они не могли ни войти в Малую Комнату, ни уничтожить её. И они забрали её из мира — убрали причину войн.

Забрали вместе с обширной страной, превратившейся в чёрную пустошь. Забрали и отгородили от мира… нет, от миров. Тем самым спасая мир… миры.

Забрали и заперли в долине, которую назвали Беспокойной.