Их было 999. В первом поезде в Аушвиц - Хэзер Дьюи Макадэм

Больных и умирающих было столько, что их выбрасывали из бараков, складывая позади больничных блоков. Эти несчастные девушки и женщины лежали там, словно груда дров, для загрузки в крематорий. Однажды, вскоре после перемещения в Биркенау, Марги Беккер услышала, как из штабеля умирающих на земле под палящим солнцем кто-то зовет ее по имени:

– Воды, умоляю…

На фотографии их класса, сделанной в 1938/39 учебном году в гуменнской школе, Жéна Габер стоит в центре заднего ряда, возвышаясь над остальными ученицами. Она слегка наклонилась неуклюже вперед – видно, что она стесняется своего роста и тела. В те времена, вероятно, не было принято улыбаться на фото, поскольку почти все позировали с серьезными лицами. Руки сцеплены на коленях или убраны за спину. Лишь у Эдиты, стоящей в заднем ряду рядом с Жéной, руки открыты, и она касается ими сидящей впереди девушки, ее подруги, чьего имени она уже не помнит. Светлые кудри Жéны убраны назад. Подбородок опущен, и кажется, будто она уставилась, не мигая, в камеру, но чуть приподнятые уголки губ позволяют предположить, что, щелкни фотограф секундой позже, на ее лице уже цвела бы улыбка.

«Она была миловидной, высокой девочкой, – вспоминает Марги. А сейчас ее подруга детства, ровесница, лежала тут, умирая.

Стоял жаркий день. Солнце обжигало кожу. У Жéны на теле были нарывы, а на губах – язвы. Ни воды. Ни милосердия. Лишь юная красивая женщина умирала от жажды и болезни в отвернувшемся от нее мире. Марги охватило отчаяние и чувство вины: она не могла ничего предложить Жéне, ничего для нее сделать. И она боялась дотронуться до нее. А вдруг заразится? Разрываясь между чувством самосохранения и желанием помочь подруге, она извинилась и поспешила прочь.

Тиф начинался внезапно, и это нередко случалось прямо во время работы. У Йоаны Рознер вдруг страшно разболелись суставы. Она на секунду перестала копать, чтобы перевести дух, оперлась на лопату, и тут ее руки и ноги пронзила жгучая боль.

– Выпрямись! – прошептала одна из подруг.

Йоана (№ 1188) попыталась разогнуться, но сил не хватало.

– Фас! – скомандовала эсэсовка. Послышалось быстрое шлепанье собачьих лап по грязи. Горячее, зловонное дыхание плеснуло Йоане в лицо, и на руке, которую она рефлекторно подняла, чтобы защитить горло, сомкнулись челюсти. Она пыталась отбиться, но зубы овчарки впились в бицепс. Тут эсэсовка по неведомым причинам отозвала собаку, и это спасло Йоане жизнь. Шея и рука кровоточили, но Йоана вернулась к лопате и изо всех сил принялась копать. Склонив голову вниз. Рыть. Рыть. Не останавливаясь. Через боль. Кровь стучала в висках. Рыть. Рыть. В горячке. В конце дня, когда Йоана шла через ворота, никто не приказал ей выйти из строя, и она, добравшись до койки, рухнула на нее и провалилась в сон, не дожидаясь хлеба. Посреди ночи она села на койке.

– Пойду домой. – Она сползла на пол.

– Йоана! Ты куда? – окликнула одна из подруг.

– Меня в вагоне ждет мама, – спокойно, как ни в чем не бывало, ответила она и вышла из барака.

Покидать блок после отбоя было опасно. Ее соседка по койке разбудила нескольких девушек, и они бросились вслед за Йоаной, которая целеустремленно двигалась к электрической ограде – туда, где, по ее мнению, стоял вагон с матерью.

Они схватили Йоану, пытаясь не дать ей приблизиться к проводам. Она в горячечном бреду отбивалась.

– Где мама? – спросила она.

– Что ты тут забыла?

Она огляделась по сторонам. Вышки. Прожектора.

– Где я?

Под покровом ночи ее тайком провели в госпиталь. Она нуждалась в мази от собачьих укусов, в лекарствах, в холодном компрессе, чтобы сбить горячку, терзавшую ее рассудок. Селекции еще только начинали входить в их жизнь, и девушки, вероятно, не знали, что Йоану могут убить, пока она поправляется в больнице. Но зато им было известно, что ее точно убьют, если она попытается утром выйти на работу.

Тут в дело вступила Манци Швалбова. Манци по-особому относилась к этим словацким девушкам и старалась сделать все, что в ее силах, лишь бы им помочь. На тот момент единственным доступным для еврейских узников медикаментом был активированный уголь. Мы «принимали уголь от всего», – говорит Йоана. Но ей повезло, что нашелся хотя бы он: уже в октябре всякую медицинскую помощь евреям вообще запретят.

Хоть в госпитале и не смогли дать Йоане нормальных лекарств, но она зато отдохнула на настоящей кровати, восполнила потерю жидкости в организме. Раны от собачьих укусов ей зашили, лихорадка спала. Но в Аушвице ничего нельзя было загадывать заранее. Не успела Йоана почувствовать себя лучше, как в палату явился один из докторов и, отобрав десятерых девушек – в том числе Йоану, – повел их в свой кабинет, на опыты. К счастью, стоило им подойти к кабинету, отрубилось электричество. Доктор отправил девушек обратно в госпиталь и приказал вернуться завтра.

Йоана была больна, но не настолько! Она поняла, что в госпиталь возвращаться нельзя, что от этого зависит ее жизнь, и отправилась прямиком в блок, чтобы затеряться там в анонимной многотысячной толпе. Благодаря небольшому отдыху, Йоана немного оправилась, но еще несколько недель ее подругам приходилось помогать ей, когда они шли мимо эсэсовцев на воротах, – те, словно стервятники, выискивали взглядом больных узниц, дабы скормить их газовой камере. У Йоаны было пять подруг, на которых она могла положиться. Они всегда держались вместе, всегда помогали друг другу. В своем рассказе она не называет их имен.

«Было очень важно, чтобы за тобой кто-нибудь присматривал, – говорит Марта Мангель (№ 1741). – У каждой узницы был кто-то, кто о ней заботился. Для Марты таким человеком станет ее старшая двоюродная сестра Франциска Мангель-Так, та прибыла на четвертом транспорте и почти с самого начала получила должность блоковой старосты, как и ее кузина Фрида Циммершпиц. Обе были привлекательны, умны и хитры. Этта Циммершпиц (№ 1756) рассказывает, что вскоре после приезда в лагерь Фрида пожаловалась одному из эсэсовцев, что капо украли у нее еду, и тот тайком принес ее ветчину. «Мы плакали, – вспоминает Этта, – но ели».

Фриду поставили старостой блока 18, и она пристроила всех трех своих сестер: кого штубными, кого – блоковым писарем. Их двоюродная сестра Франциска на посту блоковой не задержалась. Она стала одной из очень немногих в Аушвице капо-евреек, и эта должность снискала ей дурную славу среди заключенных.

Рош ха-Шана, еврейский Новый год, и Дни трепета[60] наступили вместе с появлением первых красок осени. Золотые березовые листья, покачиваясь в воздухе, падали на землю, укрывая желтым одеялом массовые захоронения. Стаи скворцов парили над измученной людской массой. Благодаря вновь прибывающим, девушки-старожилы узнали, когда начинается Йом-Киппур. Солнце скрылось за сторожевыми вышками, и многие узницы, невзирая на