Отец и сын, или Мир без границ - Анатолий Симонович Либерман

Поначалу она разучивала с Женей отдельные слова (что показалось мне величайшей глупостью) и считала до двадцати. Но прошло две недели, а она продолжала тыкать пальцем в картинку и называла слова. Я принес ей французскую книгу о кроликах. Луиза быстро прочла вслух все десять страниц и спросила: «Ну а что ты можешь рассказать о кроликах?» После каждого урока она пила чай с печеньем. В чаепитии принимал участие и Женя (ради этого финала, я думаю, он и не возражал против занятий).

Между понедельником, средой и пятницей я по ходу дела напоминал Жене то или иное слово, но, конечно, ничего не читал и объяснил ему причину моей сдержанности:

– Ты же знаешь: у меня плохое французское произношение.

– У тебя прекрасное французское произношение, – возмутился Женя.

Видимо, маленький ребенок не может допустить мысли, что его родители в чем-то не являют образца совершенства.

Все же он уговорил меня перед сном читать по-французски начало «Красной шапочки» и ту самую книжечку о кролике (кролик ест морковку и рассуждает, что бы он делал, если бы был мальчиком). У меня подозрение, что книжонка эта учебная и предназначена для заучивания сослагательного наклонения, так как каждое предложение начинается там с «хотел бы». Интересующимся я сообщаю, что кролика звали Жан и что в самом начале он пояснил: «У меня длинные уши, но я не осел». Это пояснение существенно, как давно набившее оскомину чеховское ружье в первом акте. Но не следует беспокоиться: не позже третьего акта оно выстрелит.

Во втором акте я должен кратко пояснить, почему у меня плохое французское произношение. Основной моей специальностью был английский язык. Но вскоре приняли постановление, что выпускники педагогического института (а не принятый в университет, именно такой я и кончал) должны, если понадобится, вести два предмета, и нам добавили немецкий, причем добавили вполне серьезно. В каком-то смысле это постановление партии и правительства, как и их твердое совместное нежелание допустить еврея-медалиста в университет, спасли мне жизнь (в университете второй язык был в загоне), поскольку в Америке место мне досталось на немецкой кафедре, и что бы я там делал без немецкого? Вернее, кто бы меня туда взял? Но студентом я очень хотел заниматься французским. Нашлись и другие желающие.

Мы организовали группу, и нам выделили преподавательницу. К сожалению, просуществовала наша группа не больше месяца. За это время участникам на скорую руку поставили произношение. Когда через несколько лет оказалось, что мне надо читать французскую литературу по лингвистике, я обложил себя учебниками и адаптированными книжечками. Проработав по распределению в интернате, я чудом, но тоже при помощи тайно помогавших мне, хотя и не ведавших о моем существовании партии и правительства, поступил в заочную аспирантуру отринувшего меня когда-то университета (в связи с чем и понадобилась специальная литература), а на работу устроился в Политехнический институт, на кафедру иностранных языков. Путь туда на двух трамваях занимал почти час. В транспорте я и читал французский, выучив его достаточно для моих целей, но, конечно, не овладев им даже в малой степени. Если в Ленинграде я чувствовал свою ущербность, когда говорил с Женей по-английски, то станет ясно, что по-французски я даже рот не смел открывать в его присутствии.

Монолог кролика, объявившего в заключение, что он все-таки не мальчик и потому грызет морковку, мы скоро выучили наизусть, а так как я принес из библиотеки Перро, из которого по моей просьбе Луиза вслух читала какие-то куски, то Женя уговорил и меня читать ему перед сном первую охоту из «Кота в сапогах» и дары фей из «Золушки». Все это я делал, холодея от ужаса и давясь от отвращения к самому себе. («Порчу ребенка», – говорил я мрачно Нике.) А еще мы ежевечерне просматривали французские словари в картинках, и новое дело совершенно поглотило его. Эта унаследованная от Ники одержимость (кроме одной, о чем ниже) ушла в подростковом возрасте, но в детстве она была самым заметным его свойством: машины, пластинки, рыбы. А когда его стали учить в бассейне, он целыми днями изображал в воздухе кроль.

В Кембридже он все время бегал по квартире, декламируя зачин «Золушки» и придуманные мной упражнения на различие единственного и множественного числа. Листочки с соответствующими фразами я перед уроками давал Луизе. Она честно следовала моим запискам, и звучало это все глупо и ненатурально до крайности, но было слышно, что с каждым днем Женино произношение становится лучше и лучше.

– А как у него носовые гласные? – спросил я ее однажды, но Луиза, не подозревавшая о существовании таких звуков в своем языке и с трудом поняв, о чем идет речь, успокоила меня, что гласные в полном порядке.

– Вы уверены? – усомнился я.

– Абсолютно уверена, – ответила Луиза, которой никогда бы не пришло в голову, что французские носовые гласные у кого-нибудь могут не получиться с первого раза.

А потом Луиза уехала в отпуск, и я выудил по телефону какую-то Анн, которая оказалась студенткой, девочкой лет восемнадцати, с раннего детства жившей с родителями французами в Америке. Все остальные в списке отказались: пятилетний ребенок приводил их в ужас. Голосок у Анечки звучал приветливо, а на поверку оказалась скованная девочка, почти беззвучно шелестевшая французские слова. По телефону я обещал ей помогать советом. После первого же урока она уехала на каникулы домой. Через неделю я рассказал ей, чему Женя уже научился, и представил полный сценарий. Я говорил: «Женя, сейчас Анн будет поднимать пальцы. Если она поднимет один палец, ты должен сказать: „одна собака на столе“, если два, „две собаки на столе“» – и так далее до десяти, причем фразы я произносил по-французски.

Женя был в восторге. Анн робко поднимала пальцы, и Женя повторял мой текст. Через полчаса я давал девочке пять долларов (цены 1977 года), и она уходила домой, на сей раз без чая с печеньем. Но что-то двигалось, а главное, не забывалось пройденное. А теперь обещанный ружейный выстрел. Девочка пришла и представилась по-французски:

– Меня зовут Анн.

Женя расхохотался:

– Анн – это осел, – сообщил он ей.

Длинноухий кролик ведь сразу пояснил, что он не осел; поэтому Женя и знал это слово. И действительно: во французском имя Анн и «осел» звучат одинаково, хотя и пишутся по-разному. Зря Анечкины родители об этом не подумали.

Рыбы рыбами, но в Кембридже кролики тоже оказались в центре напряженного внимания. В магазине, где продавались дешевые товары и куда, чтобы провести время, мы с Женей заглядывали каждый день, он извлек из кучи игрушек большого желтого кролика и сказал по-французски, что