Отец и сын, или Мир без границ - Анатолий Симонович Либерман

– Да, в Гарвард. Другие так и делают.

Мы поплелись домой. Женя, к счастью, не заплакал, и после обеда Ника снова поехала в школу, где Женя увидел своих будущих одноклассников и был «представлен», а со вторника началась его нормальная жизнь.

К середине октября мы акклиматизировались и многое узнали. Школа, как выяснилось, управлялась не столько строго, сколько жестко. Почти все учителя работали там первый год, да и дети, о которых у меня сохранились хорошие воспоминания, были, несмотря на рекламировавшийся наплыв со всех континентов, по большей части ущербными: либо без отцов, либо временными (как Женя).

Некоторые правила привели меня в ужас. Например, учителям и родителям надлежало раз в месяц встречаться на совместном обеде (каждый приносил свою еду). Первое такое сборище, в октябре, мы под благовидным предлогом пропустили. Или такое правило: запасную одежду следовало приносить только в коробке из-под обуви (нет коробки – не возьмут одежды). В обычные дни родителям не разрешалось разговаривать с преподавателями: если что-нибудь нужно, опусти записку – учительница пришлет ответ с ребенком. Можно было подумать, что класс осаждали толпы разгневанных молодых мужчин и женщин; на самом деле две учительницы опекали полдюжины детей (потом их стало не то семь, не то восемь). Обувь можно было переодевать только под навесом вне школы. В дождь навес не спасал, и, чтобы сменить туфли, приходилось садиться на холодный, мокрый цемент.

Родителям по каждому поводу давали понять, что они народ подневольный. Ника собиралась ходить вольнослушателем на один из гарвардских курсов, для чего требовался дополнительный час продленного дня. Отказ последовал незамедлительно. Отказывали нам и по всяким другим поводам, из чего я заключил, что от Бостона до Москвы во всех смыслах ближе, чем от Миннеаполиса. Ближе от него оказалось и до Англии (старой), ибо говорят в Гарварде и даже иногда на улице так, что мое произношение не слишком сильно отличалось от местного. Почти сразу сдвинулось к «моей» британской норме и Женино произношение; правда, мы постоянно слушали детские пластинки, начитанные английскими артистами (мы жили за квартал от библиотеки и ходили туда почти каждый день).

Хотя казалось бы, что о таком маленьком ребенке родители знают все, не следует обольщаться. В свои пять лет Женя ничего от нас сознательно не скрывал, но не умел оформлять переживания в слова: требовалось все по порядку вспомнить, проанализировать каждое событие и превратить в связный рассказ – задача нешуточная. Бывали дни, когда он возвращался домой мрачнее тучи – значит, с кем-то поссорился или что-то не получилось, но впечатления смешались, и случившегося уже было не восстановить. Сохранился лишь осадок: плохое настроение.

В наших силах было, самое большее, рассеять мрак. Я невзначай заводил разговор об осетрах (почему именно о них, станет ясно через несколько страниц); громко сообщал Нике, что как-то вчера не получилось – надо будет вечером прочесть Жене лишнюю сказку (сущие выдумки: все прекрасно получилось, да и кто бы согласился пойти спать без сказки? – но тут правдолюбец Женя не возражал), а то жаловался, что проголодался – не съесть ли до обеда по банану? – роскошь, при нормальных обстоятельствах никогда не допускавшаяся. Туча сменялась радугой.

В середине октября прошли встречи учителей с родителями. Я отправился в школу один. Кое-что мне сообщили из привычного репертуара, кое-что было новым. И в Кембридже Женя намного превосходил группу по языку, но чуть ли не на два года отставал по моторным навыкам. Он продолжал по-дурацки дразниться, тянуть за рукав ребенка, который не хотел с ним играть, отказывался «показать себя», никогда не отвечал, как тот или иной предмет называется по-русски, а то и пытался ножницами отрезать у соседа волосы и восстанавливал против себя даже тех, кто относился к нему доброжелательно. Мы, естественно, огорчались: что же будет дальше?

С ребенком, конечно, ничего не добьешься грубым нажимом, но вот тут-то и проявляется основная слабость американской школы: в ней (по крайней мере, на ранних этапах) отсутствуют механизмы изящного принуждения: не хочешь читать – не читай; не получается уравнение – у другого получится. Господствует великая формула, которую я уже упоминал: каждый ребенок вытягивается в свой рост. В результате система производит великовозрастных лилипутов, которых за стенами их учебных заведений весело и успешно затаптывает в грязь окружающая волчья стая.

Обе учительницы испуганно спрашивали меня: «Вы учите его писать? А он не протестует? Мы не хотим, чтобы у него возникли отрицательные эмоции именно там, где он слаб». Почему должны закрепляться именно отрицательные эмоции? Если любить ребенка, всегда можно перебороть начальные трудности, и в награду откроется мир положительных эмоций. После института, как рассказано выше, я работал в сельском интернате. Когда заболевала учительница, первые минуты восторга сменялись беспокойством, и самые неспособные дети спрашивали: «А кто же нас учить будет?» То же я помню по своим школьным годам. Свободный урок – ликование, но если и на следующий урок не приходила замена, росла тревога: «А как программа? Мы не отстанем?» – при том, что любая школа в любой стране и в любую эпоху – набор отрицательных эмоций.

Женя знал: перед ужином мы читаем. Иногда он скулил: «Давай сегодня не будем», – хотя не рассчитывал на успех. А если книга нравилась, не хотел останавливаться, пока не узнавал, чем все кончилось. Мы так толком и не выяснили, как проходил школьный день. Что-то пели, немного кулинарили и о приготовленной еде снова пели, заключая каждый куплет возгласом: «Ням-ням-ням». Жене придумали специальное упражнение для развития тех самых моторных навыков: он пинцетом перекладывал шарики из одного блюдечка в другое и вроде бы занимался этим делом с удовольствием. Какой-то мальчик угощал его бутербродами, а какая-то девочка делилась с ним печеньем – будто и не уезжали из Миннесоты. Одна девчушка даже пришла к нам в гости, но за столом ни к чему не притронулась, так как ела только гамбургеры с кетчупом, которые запивала молоком, а у нас была курица с салатом и на закуску груша. Ника пожаловалась, что Женя ничего не может изобразить на бумаге. После этого он принес свои художества в портретном жанре: блин (голова), из которого там, где у людей уши, торчат то ли руки, то ли ноги, – все как раньше. Впрочем, сохранились жуткие, но несколько более реалистические рисунки кролика, снежной бабы и кита, похожего на торпеду, – для ребенка пяти с половиной лет кошмар и ужас.

Время от времени, по пятницам, проходили утренние представления, на которые (о чудо!) не просто допускали, но даже приглашали родителей. Ника съездила на одно такое