Отец и сын, или Мир без границ - Анатолий Симонович Либерман

дрожали губы, произнес речь о том, что мы знаем, как плохо выпрашивать вещи, и отдаем белку обратно, но просим тетю В. не продавать ее, а сохранить до следующего приезда: мы скопим денег и тогда ее купим.

Испепеляя негодующую В. взглядом, я объяснил, что поступить так решил сам Женя. Однако В. оказалась достойным противником. Она схватила какую-то деревянную птичку и вручила Жене с торжествующим возгласом: «Это я дарю тебе сама. Никто, надеюсь, не может мне запретить сделать ребенку подарок!»

Птичка была довольно быстро сломана, и никто о ней никогда больше не вспоминал. Скорее всего, такая же судьба ждала бы и белку, тем более что Америка – беличье царство: на каждом дереве по три особи (в сущности, те же крысы, но с шерстью и не живут стаями). Это-то и бесило меня больше всего в Женином попрошайничестве: он выклянчивал вещи, абсолютно ему ненужные, из жадности, ради процесса приобретения. По дороге из магазина я сообщил ему, что когда он вырастет, то будет стоять на углу и приглашать прохожих пообедать с ним.

В школе Женя, насколько я мог судить, научился немногому, но все же три месяца прошли не зря: он стал свободно читать по-английски, одолел около ста пятидесяти страниц по-русски, привык к орфографии, начал писать буквы, занимался французским, а главное, увидел массу нового. По-исландски домосед – синоним дурака. Для своих пяти лет он видел вполне достаточно.

Меня удивляло странное несоответствие. По-французски Женя говорил без тени акцента (это впоследствии подтвердилось полностью). Самым близким языком был, конечно, английский, но и русским он владел превосходно, и все же то вдруг появлялось картавое р в словах вроде три, то возникала раздражавшая меня английская интонация, вставлялись местоимения («Дай мне кончить мой чай!» – А мой ты не хочешь кончить?) или упорно калькировалось английское будущее время (я буду ложиться, я буду читать и даже я не буду позволять вместо я лягу, я прочту, я не позволю).

Зато он сочинил вполне достойное, на мой взгляд, четверостишие: «Снег, снег, уходи, / Мы тебя не любим. / Снег, снег, уходи, / Ты вреден людям». В полемике он любил вычурные рассуждения вроде такого: «Как ты не понимаешь? Ты ведь взрослая мама: тебе сорок лет (возраст Нике он прибавил). Я не змея, не тигр, не слон. Я ведь тоже человек, хотя маленький, мне неприятно, когда мне что-то суют в руки».

В повествовании Женя был изворотлив, но непоследователен. Иногда мы уходили вечером в гости, а Женя оставался с Майклом, нашим соседом через площадку. Женя любил Майкла, но Майкл часто возвращался к себе в квартиру, а двери держал открытыми: если что-нибудь надо, он услышит. Женю эта система не устраивала, и он хотел, чтобы мы оставались дома. «Но, Женя, – уговаривал я, – чего же бояться? Волков здесь нет, тигров тоже».

Но, оказывается, есть мыши. Я выражал сомнение.

– Да, да, я видел черную мышку в уголке.

– Может быть, крысу? Мыши серые. Или белку? Белки бывают черные.

– Нет, мышь. Она быстро-быстро бежала. Серенькая такая. Она была мертвая.

Последнее обстоятельство, возможно, в связи с переменой цвета ничуть не мешало ей бойко передвигаться по полу. Впрочем, мышь была мифическая, так что обладала непредсказуемыми свойствами.

Женя:

– Как ты думаешь? Пассажир, он жирный?

Я:

– Нет, только если обжора, но и тогда он становится обжирой, а не пассажиром.

Ника:

– Надо тебя выдрать, как сидорову козу!

Женя:

– Что такое сидорова коза?

Я:

– Была коза, которая очень любила пить яблочный сидр, и ее за это все били. А однажды…

Женя лезет на стену:

– Перестань рассказывать мне сказки!

Я:

– Я думал, ты любишь, когда тебе рассказывают сказки.

«В Бостоне мы были на берегу бурливого океана» (это из Пушкина: «Море вздуется бурливо»).

Женины аналитические способности поразительно отставали от успехов в речи. В «Чуке и Геке» (не знаю, читает ли еще кто-нибудь эту повесть Аркадия Гайдара) сторож ушел в тайгу сообщить Серегину о преждевременном приезде его семьи, но, уходя, притворился, что отправляется проверять капканы. Вернувшись, он дает матери письмо от отца и ключ от его комнаты.

– Так вот зачем уходил в тайгу этот нелюдимый и хитрый старик! – восклицает Гайдар.

– Так зачем же он уходил? – спросил я.

– Не знаю.

– Как не знаешь?

– Не знаю.

Мы стали обсуждать весь сюжет с самого начала, причем Женя раздражался все больше и больше. С величайшим трудом я добился вразумительного ответа. Казалось, в чем трудность? Все сказано без обиняков.

Впрочем, сторож Жене понравился, а особенно высказывание о нем Гека: «Этакий злой дядька!» Он часто шептал эти слова впопад и невпопад. Сразу по приезде в Америку я купил «Пиноккио» с большими цветными иллюстрациями (разумеется, по-английски). В нашу гарвардскую зиму Женя читал его с восторгом. В первой главе Джепетто (папа Карло «Буратино») мастерит кукле костюм. «Конечно, – прокомментировал Женя, – ведь ходить по школам невозможно голым». (Эта цитата из «Сороконожки» Веры Инбер.) Некоторые вещи связывались в его голове поразительным образом.

К. З. Г., светило немецкой критики, пригласил меня на ланч. К тому времени он жил в Америке уже лет двадцать. Женат он был на немке, и они воспитывали единственного сына, с которым отец говорил только по-английски. Он с большим неодобрением отнесся к нашему опыту: все равно в Америке победит английский; нечего калечить психику ребенка мешаниной из языков; двуязычные дети вечно потом лезут в филологию (просто в силу благоприятных обстоятельств), хотя чаще всего у них к этому нет никаких склонностей. Да и вообще, к чему это? Вот их семилетний сосед вроде бы двуязычен, но на обоих языках говорит как-то странно, а по-немецки изъясняется, точно в бейсбол играет: будто примеривается к мячу, и каждое слово вылезает из него в результате опасливых размышлений.

Во многом я со своим собеседником согласился, но у меня за плечами был опыт. Оглядываясь, могу сказать: хотя через свою тень, конечно, не перепрыгнешь (немецкая поговорка), при некоторых условиях можно так повернуться к солнцу, что тень перестает путаться под ногами. Именно это и случилось с Женей.

Самое памятное событие нашей бостонской жизни произошло в декабре. В 1977 году и еще довольно много лет после в Кембридже продолжал работать Роман Осипович Якобсон, один из величайших филологов современности. Я несколько раз писал ему из Ленинграда, так что он знал о моем существовании. В Америке между нами установились близкие отношения. Из сказанного не следует делать вывод, что я был с Пушкиным на дружеской ноге, но Якобсон обладал редким для мировой знаменитости качеством: он не нес себя, как наполненный сосуд, который при неловком движении можно расплескать. Он родился в Москве, между войнами жил в Чехословакии, бежал от немцев, а в Америке преподавал в Гарварде и в