Четвертый разворот - Петр Кириченко

— Нет ничего прекраснее, — вдруг сказал Рогачев, выхватив из копешки клочок сена и понюхав его. — Какой аромат! Чудесный! Ты умеешь косить?

Я ответил, что не приходилось.

— Научишься! — воскликнул он и принялся рассказывать о сенокосе, о каких-то жучках, которые, оказывается, жужжат до поздней ночи. — Поехали в деревню?

И он взглянул на Татьяну: производит ли эта болтовня впечатление.

— Поехали, — согласилась она, и ее ответ помешал мне сказать, что, в общем-то, сено косят рано утром.

— Быстрее собирайтесь, — подала голос Лика. — Завтра в это время и тронетесь.

Мы посмеялись, но Рогачев снова заговорил о деревне, вспомнил какой-то пруд, где он вроде бы удил рыбу. Я не представлял, куда это он ездил — вырос-то он в Ленинграде. Впрочем, я не особенно прислушивался, подумав, что жестоким людям природа дарит еще и сентиментальность — как прикрытие, наверное. Иной поманит часиками, приготовит петлю, но над сеном при случае повздыхает.

Тимофей Иванович, слушая Рогачева, кивал головой, как бы подтверждая, что все это чистейшая правда; Татьяна поглядывала на Рогачева, а Лика смотрела под ноги.

— Да, в деревне жизнь, — вздохнув, закончил Рогачев и оглядел каждого — понимаем ли мы, что за жизнь теперь в деревне. — Красота!

Я подумал, что он сейчас должен помолчать, показывая, что мыслями улетел далеко-далеко, а после снова брякнуть что-то все о той же бедной деревне. Так оно и вышло: он признался, что завидует Санычу, который приобрел дом, и сказал это с такой грустью, что Татьяна явно заинтересовалась.

— Хороший дом?

— Отличный, — с чувством ответил он, но взглянул на меня и добавил: — Так Саныч говорит.

Я отвернулся, чтобы скрыть улыбку; можно было его спросить, отчего же он не бросает летную работу и не переезжает в деревню? Но — зачем? пусть говорит. Хуже было то, что Татьяна слушала слишком внимательно в, как мне показалось, принимала все это серьезно.

Саныч встретил нас у входа в гостиницу, сказал, что достались двухместные номера, и добавил, что он пройдется по аэропорту, а заодно и позаглядывает в ларьки. О пляже он и слышать не хотел.

— Что там море, — проворчал он. — Я лучше прогуляюсь.

И ушел.

По ларькам он и точно позаглядывает, но не обойдет стороной и кафе, выпьет вина — своеобразный ритуал в любой нелетный день, без которого жизнь казалась Санычу пресной. Ему больше пятидесяти, и, похоже, он устал от людей, от шума. Тем более что у него жена и две взрослые дочери, а квартира маленькая. Дочерей никто не берет замуж, и они уговаривают Саныча построить еще одну квартиру, надеясь, что тогда их кто-нибудь приметит. Саныч не против, но жена возражает, убеждая, что надо жить всем вместе. «А как жить, — говорил он однажды в комнате отдыха. — Младшая с электриком гуляла, думали, заберет ее — да он бы и женился — в общежитии мается. Голый-босый, метит к нам. Парень ничего, трудяга и не выпивает, но где жить? Ума не приложу. Квартиру если — деньги нужны, и потом: эту заберет, еще одна сидит...» Пытаясь убежать от такой жизни, Саныч купил в деревне брошенный дом и какое-то время был спокоен. Даже повеселел, радовался, что срубил крыльцо, подправил там что-то. «Если бы кто раньше сказал, что окажусь в деревне, — говорил он, посмеиваясь над собой, — не поверил бы. На истребителе летал, на тяжелых ходил, а имущество все равно в одном чемодане умещалось. Какая там деревня! какой там дом! А ты гляди — спикировал. Что значит — годы».

А загрустил Саныч тогда, когда оказалось, что покупать дом он не имел права, так как не работал в колхозе. Я успокаивал его, говоря, что никто не отберет развалюху, потому что деревня наполовину брошена, а главное, каждый имеет право жить там, где хочет, в городе ли, в деревне. Саныч грустно посмотрел на меня.

— Если бы предупредили, не покупал бы, — сокрушался он в который раз. — Да ведь — никто ничего! много домов продано, А теперь вот такой коленкор выходит — одному можно, другому нельзя...

Рогачев, слушая Саныча, подтрунивал над ним, а однажды не выдержал и сказал, что тот все усложняет: надо пойти к председателю, выпить с ним и потолковать.

— Они же знают, что ты летчик, — поучал он, — это все равно что с небес свалился — ждут чего-то... Как думаешь?

— Пойти и выпить? — переспросил Саныч.

Рогачев подтвердил, что именно так и надо сделать, и добавил, что можно, конечно, обойтись каким-нибудь подарком.

— Да я бы и не против, — согласился Саныч, — По неудобно: придешь и скажешь... Да и потом: хорош бог! — Саныч снова говорил, что привык к деревне, где тишина и спокойствие, где так хорошо просыпаться я знать, что впереди целый день. И рассказывал так, словно бы сам на себя удивлялся. Я слушал, и мне становилось отчего-то жаль Саныча, отлетавшего тридцать лет на реактивном самолете, а теперь мечтавшего о деревенском доме, о грядках, огороде. И думалось, что, возможно, он нашел то, чем и должен был заниматься в жизни. Спросить об этом я так и не решился, но однажды был приятно удивлен, когда Саныч как-то смущенно ткнул мне в руки книгу, сказав, что нашел ее в доме. «Мне она ни к чему», — добавил он, забираясь в кресло. Я поблагодарил и взглянул на потертую обложку. Это был первый том Платона. Позже, когда я раскрыл ее, то увидел множество пометок карандашом, а в том месте, где говорилось о судьях, приговоривших Сократа к смерти, стояло многозначительное «Да!».

Я внимательнее стал вслушиваться в слова Саныча, надеясь, что он расскажет еще что-нибудь о деревенском доме, но он, казалось, позабыл о нем и только однажды сказал:

— А пожить бы хотелось, раньше все некогда было...

На пляж мы пошли все вместе: когда я выбрал минуту и предложил Татьяне забрать Лику и убежать от Рогачева, она взглянула на меня с удивлением:

— Это все, что ты хотел мне сказать?

— Все, — ответил я, не понимая такой перемены настроений. — А что бы ты хотела услышать?

— Теперь — ничего.

— А зачем злишься?

— Больше не буду. — Она улыбнулась и заговорила о том, что все мы работаем в одном экипаже и не следует никому никуда бегать и заводить мелкие тайны. — Спорить не собираешься?

Я ответил, что не собираюсь, и она похвалила меня, назвав «умником» и добавив, что я всегда этим отличался.

Если пропустить укол мимо ушей, то все остальное нормально: действительно, мы вместе летаем и не стоит заводить тайны, — но прежде всего Татьяне надо бы сказать это, конечно, и себе; да и не забыл я, как однажды она сердито высказалась о Рогачеве и советовала ему не верить. Впрочем, я легко согласился — вместе так вместе.

На пляже оказалось довольно многолюдно, и нам пришлось устроиться далеко от воды. Солнце припекало основательно, но песок прогрелся только сверху; небо было синим и безоблачным, недавняя гроза пропала, оставив духоту. Как раз над нами взлетали самолеты и ровно через минуту раздавался грохот двигателей. Я раза два по привычке взглянул вверх, а после притерпелся.

Искупавшись, мы лежали на взятых из гостиницы полотенцах, Рогачев, правда, продолжал нырять, и Тимофей Иванович, не смея оставить его одного, плескался у берега с детьми. Татьяна с Ликой стали вспоминать, как здорово загорели в прошлом году.

— Южных рейсов становится все меньше, — сказала Татьяна. — Скоро и загорать будет негде.

— Ходи к Петропавловке, — явно поддразнила ее Лика. — Тебе от площади Мира и ехать недолго.

Я украдкой взглянул на едва заметный живот Татьяны и подумал, что ей теперь не до загара: сейчас пока что можно, но через месяц на людях не разденешься.

— В Неве вода холодная, — вмешался я и добавил, что дома загорать не приходится. — Успеешь только отоспаться после рейса и снова едешь в аэропорт.

— Зато здесь отменно, — порадовалась Лика. — Вроде бы и на работе и отдыхаешь, еще и купаешься, и загораешь. Не жизнь — сплошные удовольствия.

Татьяна заговорила о деревне, куда, как оказывается, ей хочется поехать; она вспомнила слова Рогачева о сеновале...

— Да брось ты! — нетерпеливо прервала ее Лика. — Дурных книжек начитался. Еще бы о ночном заговорил, тем более что в деревне и лошадей теперь нет.

Я понимал, что Лика не совсем права, но насчет книжек она попала в точку, а к тому же приятно было слышать, как несколькими словами она расправилась с Рогачевым. Я шутя предложил сказать все это нашему командиру, когда он выйдет из воды.

— А что, разве неправда? — не растерялась Лика. — Похоже, он и в деревне не бывал, а городит... Выйдет — и скажу.

— И обидишь ни за что, — вступилась Татьяна. — Если он пофантазировал, то в этом ничего плохого нет.

— Говорила бы уж, соврал, а то... — начала было Лика, но замолчала, а потом стала рассказывать, как весной ездила в гости к своей родственнице. Говорила она, как обычно, равнодушным голосом, но из ее слов живо вырисовывалась и родственница, жившая теперь одиноко в недостроенном доме, и дом, крыша которого была наполовину укрыта шифером, а другая — кусками железа, толем. Сначала мне не поверилось, очень уж мрачная получалась картина, но, когда Лика сказала, что муж этой женщины помер, пришлось поверить.