Первая клетка. И чего стоит борьба с раком до последнего - Азра Раза

После смерти Харви я словно утратила связь с миром, отстранилась от него, практически порвала с ним. Почти пять лет вся моя жизнь строилась вокруг его болезни – каждое действие, каждая мысль были так или иначе связаны с лимфомой. А теперь мне вдруг стало нечего делать – не нужно ни составлять плотное расписание врачебных приемов и следить за его соблюдением, ни проводить ночи в больнице, ни координировать консультации с десятью специалистами, ни просматривать с тревогой результаты пятнадцати анализов, ни принимать трудные решения, ни делать выбор, когда выбирать не из чего, и при этом договариваться с нянями для Шехерезады, принимать своих пациентов в клиниках, где яблоку негде упасть, и руководить лабораторией. Никаких душераздирающих ночных разговоров. Помимо физической пустоты, меня одолевало и чувство умственной бесплодности – совершенно новое и очень тревожное, как будто из всех извилин и борозд в моем мозге сочилось глубокое одиночество, не позволяя мне нормально думать и не давая сосредоточиться. Во мне словно разверзлась неописуемая пропасть. Как человек, разбуженный в разгар сновидения, не помнит, что ему снилось, но не в состоянии избавиться от чувств, обуревавших его во сне, я проживала дни в безразличии и только тосковала по Харви – и, как ни удивительно, тосковала по тому, какой я была при нем. Словно бы мне нужно было заново знакомиться с самой собой, со своим новым “я” в эпоху после Харви. Я не могла слушать музыку. Единственным способом отвлечься оставалась работа. Прошло несколько месяцев. Я решила, что надо что-то с этим делать. Заказала сто великих книг западной литературной традиции (таких списков очень много, а я закупила полюбившиеся мне издания Easton Press в роскошных переплетах: сплошное удовольствие смотреть на них и держать в руках). И на три года погрузилась в чтение: начала с Еврипида, Эсхила, Гомера, Платона и Августина, потом перешла к Сервантесу, Достоевскому и Руссо, а затем – к Элиот и Теккерею, Диккенсу и Джеймсу, Уортон и Мелвиллу. Это помогло мне найти путь обратно к себе, к жизни, к скорби, к тому, чтобы принять утрату и в конце концов начать жить дальше. Литература помогла мне залечить раны, спасла от безумия. Книги словно заставили время остановиться, их сюжеты вынуждали меня передохнуть, оглядеться и оценить окружающий мир в контексте развертывающихся вымышленных драм.

Как онкологи умудряются жить в обстановке, где изо дня в день умирают больные, где врач вязнет в янтаре душераздирающих минут, когда люди, чьи дни на исходе, перечисляют накопившиеся сожаления и исчезающие варианты, погружаются в пучину болезни и хаоса? И как мы их оплакиваем, когда теряем? Мне помогло и в том и в другом чтение художественной литературы, особенно классики, и на урду, и на английском. Без нее я не сумела бы справиться с этой бурей эмоций. Граница между “я” и “они” в художественной литературе размывается, и я ставила себя на место различных персонажей, ощущала их радости и печали, страх и боль, и это помогло мне понять, как сложна на самом деле жизнь за пределами услужливого, самодовольного, простенького манихейского дуализма добра и зла. Мое сочувствие литературным героям было прямо пропорционально уровню эмоциональной вовлеченности в сюжет. Литература отточила мои когнитивные и интеллектуальные умения читать чужие чувства, оценивать уровень тревожности, диагностировать психологические слабые места. Литература научила меня присутствию духа и самоконтролю, как советует Эмори Остин: “В иные дни в сердце твоем нет ни одной песни. Но ты все равно пой”.

Очевидно, все пациенты воспринимают неизбежность конца по-разному, и у каждого свои потребности. Здесь у нас нет никакого алгоритма. Можно и нужно лишь позволить пациентам учить нас, сообщать нам, что им требуется в каждую минуту, шаг за шагом. Главное – слушать, что они говорят. По-настоящему слушать. Слушать и слышать, как учатся слушать слепые, вслушиваться в то, что не было сказано, слышать и понимать. Пациенты часто пытаются скрыть самые мучительные опасения, самые тревожные мысли, не дающие им спать по ночам. В это нужно вслушиваться особенно внимательно. Между тем известно, что доктора перебивают пациентов в среднем каждые 18 секунд.

Рано или поздно, ближе к концу, природа молча возьмет свое, начнет направлять пациентов, а пациенты, в свою очередь, научат нас, что и как надо делать.

Китти была одним из лучших моих учителей. Она научила меня, как стать взрослой.

Глава 5. Джей-Си

Весь мир роднит единая черта

Когда мы с Джей-Си познакомились, она была тяжело больна. За несколько дней до нашей первой встречи в клинике Мемориального института Розуэлла Парка у Джей-Си диагностировали острый миелоидный лейкоз. Это было в начале восьмидесятых, и именно она заставила меня остро осознать, насколько несостоятельна вся парадигма отношения к раку, сколько в ней возмутительных пробелов и как отвратительны наши методы лечения с их чудовищными побочными эффектами. Именно тогда я впервые почувствовала себя обманщицей, поскольку могла предложить Джей-Си все ту же страшную комбинацию лекарств, зная, что, поскольку ее форма вторичного ОМЛ особенно злокачественна, шансы прожить еще два года для пациентки – ноль целых ноль десятых. После встречи с ней я со всей глубиной отчаяния поняла, что должна стать лучше как врач, умнее как ученый, добрее как человек. Мне было тогда тридцать два года, я только что закончила специализацию по химиотерапии. Большинство больных ОМЛ, которых я наблюдала до этого, были старше – им было не меньше шестидесяти. А Джей-Си оказалась человеком, с которым я запросто могла бы выпить, погулять, повеселиться. Ей было тридцать четыре.

Она была красотка – высокая, с роскошной иссиня-черной кожей, невероятно грациозная, головокружительно остроумная, с заразительным смехом.

– Искусственный интеллект – ерунда по сравнению с естественной глупостью. Умной девушке, доктор Раза, мозги ни к чему!

Но сама Джей-Си была и умна, и с мозгами. Она лежала в больнице неделями, проходила курсы агрессивной химиотерапии – все тот же протокол “7 + 3” либо какие-то его варианты. Когда дневная суматоха в многолюдном отделении лейкозов стихала, а мой длинный список неотложных дел подходил к концу, где-то после ужина я всегда находила предлог заглянуть в палату Джей-Си. Ее приветливость была для меня, усталой и задерганной, будто наркотик. А Джей-Си ждала меня. Как-то вечером, когда я добрела до ее комнаты часам к девяти, она вручила мне баночку фруктового желе, которую припасла с ужина, и спросила:

– Вы что, одна тут дежурите круглосуточно?

И не успела я ничего ответить, как Джей-Си расхохоталась, бесконечно довольная, что может ответить сама:

– Конечно! Вы же стажер “Понедельник”!

Угомонить ее не могла даже близость смерти.

Она закашлялась, икнула, подавила рвотный позыв и все так же беспечно продолжила:

– У меня весь день пневмонию ищут – да так ищут, будто это пиратский клад какой-то! – И снова расхохоталась с невыносимым легкомыслием,