Помощник. Книга о Паланке - Ладислав Баллек

Слушая такие речи, Речан долго не подавал голоса, только рассеянно гладил собаку. Думать об этом ему не хотелось. Для него Полгар был избранный человек, счастливчик, самой судьбой предопределенный стоять во главе всех паланкских мясников, и он ничего против этого не имел, ему даже казалось, что сам-то он стоит в этом ряду слишком высоко. И Речан ответил:

— Да, ничего не скажешь, дела у них идут хорошо… Что есть, то есть… Кому Господь Бог, тому и все святые. Ну да что там, кто-то должен быть первым. А завидовать нечего. Полгару это не даром дается, кто знает, что ему приходится делать…

— Геть, мештер, вы рассуждаете, как сам Папа… или поп, которому нужно быть бедным, чтобы дураки ему верили. — Волент задумался. — Знаете, как здесь говорят? Не рассказывай сказок, Андерсен давно умер! Вот и я вам это говорю. Пан Речан, — он начал оживляться, — не можете вы думать, как тот, как бы это сказать, того… хороший… Кыш! — махнул он надоедливой мухе, — хороший эмбер — человек, значит. Вы же купец, вы торгуете, правда? У вас, как здесь говорится, ёзлет, — лавка то есть, бойня не хуже, чем у Полгара, у вас есть я, а я, понимаете, знаю, как это делается…

— А ты разве нехороший человек? Ты ведь тоже человек не плохой, — сказал Речан просто так.

— Я, мештерко, газэмбер — пройдоха, значит, как в торговле и полагается быть кому-то одному. — Некоторое время он следил за мухой, с другого конца скамьи подбиравшейся к тарелке с сыром, и, как только она подлетела, махнул на нее и сердито зашипел: — Ты что, не понимаешь?!

Речана это рассмешило.

— Мухе, — сказал Волент, — хоть говори, хоть не говори: кыш! Убирайся! — всегда вернется. Гони ее не гони, такая уж она тварь.

— У нас говорили, что мухи, как заботы, от них не избавишься, — сказал Речан.

— Да… Так что я говорю? Хороший ли я человек? Вот!.. — Он показал кукиш. — Фига с маком, хороший я человек. Когда я бываю хорошим, когда мне в котелок забредут такие поповские бредни… я говорю им: кыш, кыш! Убирайтесь к попам, у меня на вас времени нет, мне от вас одна морока. Мне, мештерко, лучше с дьяволом дружбу водить, я ведь люблю поколдовать. — Он показал руками фокус-покус и засмеялся. — Да что вы, разве можно! Ведь у блаженных торговля ладится разве что где-нибудь у черта на куличках. — Он снова засмеялся. — Очень мало кто может позволить себе иметь доброе сердце. А мне-то зачем себя так утруждать? Сердце у меня одно, а людей много, не сосчитать. Я не поп, не учитель, не доктор… или, там, миллионер, чтобы быть добрым. Кто бы меня уважал, если бы я был добрый, а? Добрым может быть тот, у кого все есть, а скажите мне, у кого здесь есть все? Добрых я и не знаю, хотя врать не стану. Вот вы, к примеру, мештерко, вы не сделаете мне ничего такого, я это знаю и везде говорю об этом… Да, — задумался он, — добрый человек? Геть… вы, может, один из лучших, которых я здесь знаю, но ведь и вы сначала подумаете о себе… и уж потом о других, правда? Хороший человек. Может, такие где и живут, но поспорю, что это такие люди, которые есть-пить не могут, с женщиной побаловаться — тоже, а раз у них нет сил ни для чего, вот им безразлично, они и могут быть добрыми. В общем, у них уже нет сил ни для жизни, ни для чего, и на все им плевать… про таких вот и говорят, что они добрые. Но пока были силенки, они наверняка вели себя как все. Может, там, наверху, у вас, скажем такие есть, но про здешних я этого не скажу. Они обыкновенные и не хотят быть другими, пока не станут, как говорят венгры, богаче соседей, друзей, братьев и всех прочих. Дескать, мол, тогда сможем себе позволить… того… Ну! Как говорится… кидать деньги на ветер… Так-то вот. Тогда и будем транжирить. А до тех пор, мештерко, каждый стыдится только того, что ему до сих пор не удалось разбогатеть. Понимаете? Только этого люди и стыдятся.

Такая речь смутила Речана, и он долго не мог ничего ответить. Волент попивал с таким видом, что он уже свое сказал и может помолчать, пока мастер все взвесит как следует.

— Волент, ты почему не женишься? — спросил Речан. И еще добавил: — Женатому вроде жить легче.

— Да ну? — фыркнул Волент и отвернулся, словно его заинтересовало что-то в углу двора.

— Серьезно? — сказал он наконец и снова ухмыльнулся.

Речан на него не смотрел и поэтому не заметил его гримасы.

— Конечно.

— Вы вроде мне уже об этом как-то говорили, — засмеялся Волент.

— Да? — удивился мастер, покрутил головой: дескать, забыл, и с улыбкой развел руками.

Волент недоверчиво улыбнулся. Он догадывался, куда клонит мастер. Прищурился и сказал:

— Времени у меня вагон, спешить некуда, подрастают новые девушки, которых можно, как я люблю говорить, положить снизу. Ведь с теми, кто помоложе, легче всего. Уж коли приспичит, — он оскалился, — им не до хороших манер. Тех, что постарше, поймать на удочку не так просто. Эти пойдут с вами только за обручальное кольцо. Баб, которые лягут со всяким, захочешь один раз, и баста. А молоденькие, они даже и не ноют: «Ой, моя голова! Ой, мой живот! Ой, иштенко — боже мой, моя поясница!»

— Тебе надо жениться, — повторил Речан, недовольный таким оборотом разговора, ведь он сам был отцом молодой девушки.

— А-а-а-а… бросьте! Когда повесишь себе на шею женщину, забудешь, что ты мужик, ведь замужней хороший мужик ни к чему. Что, не правда? Замужние ничему не радуются, надо всем трясутся, у них всегда, всегда все болит. Помню, Кохари всему городу жаловался на свою жену. Послушайте, мештерко… Ведь вы сами это знаете, вы постарше меня, что я вам буду рассказывать. Вы же знаете правду, жена — она не друг, ей все мало, что бы вы для нее ни делали, потому что она считает, что раз вас заполучила, так вы навечно ее раб. Есть у меня женатые дружки, да, они рассказывают, что когда, того… — он показал на стаканчик с вином, — наклюкаются, так жена каждого считает, что это все ей назло и что вы так перед ней провинились, что она вас даже не прикроет. Геть, мать-перемать, разве мужик для этого родится, а?! Все слышишь, как женщина командует мужиком. У нас в Паланке только так, здесь женщины с мужьями не церемонятся. Ну так что, — разозлился он, — что я, дурак терпеть такое? Разве я знаю или, может, она знает, почему я выпил?

— Ты настоящий мужчина, — заметил Речан.

— Так и надо, разве нет? Вот в том-то все и дело!

— Да… мужчина должен быть мужчиной, — согласился мастер и оглянулся, показывая этим, что собирается уйти. — Это точно.

— Отправляетесь? Жаль, у меня к вам еще одно дельце, мы могли бы пойти к Беле Мадьяру на клеевое винцо, туда все мои дружки ходят. Многим хочется с вами познакомиться, посмотреть на вас, ведь я о вас только хорошее говорю, а они своих мештеров честят на… все корки. Идете на Парковую? Или хотите пошататься по городу?

— Пожалуй, поброжу немножко, я еще и на площади по настоящему-то не был. Сегодня один, время у меня есть.

— Мы еще вместе даже в корчме не посидели… Жаль, но мне надо вот это еще высушить и убрать. — Волент показал на выстиранные рогожи и простыни, переброшенные через забор бойни.

— Ну так мы еще не собираемся умирать, — пошутил Речан.

— Это уж точно! С этим пока подождем! — воскликнул Волент и тоже поднялся со скамьи.

Речан приподнял козырек своего кожаного картуза, приветливо улыбнулся и повернул к воротам. Он шел медленно, сутулясь, а Волент задумчиво и испытующе смотрел ему вслед. В походке мастера скрывалась не только усталость, но и какое-то равнодушие, подмеченное Волентом раньше. Что-то ему в этом не нравилось. Человек, когда ему уже все равно, может выкинуть любой фортель, принять любое решение, заупрямиться. Нет, он не желал, чтобы такое случилось с его мастером. В конце концов, он этого человека даже полюбил. Ведь Речан никогда бы не причинил ему зла. Для Волента это кое-что значило, и, как всякий мужчина, он мог во имя этого кое-что предпринять.

Однако разговоры о женитьбе ему очень не нравились. Он догадывался, что у Речана нет-нет да и появляется мысль лишить его тех исключительных прав, какие были у него в этом доме, словно ему, мастеру, это чем-то грозит. Только он, Волент, не хотел бы потерять их. Он пользовался своей способностью влиять на окружающих людей и относился к ним вовсе не так плохо, как любил утверждать, прежде всего из чувства самоутверждения, из гордости и, очевидно, потому, что отнюдь не был таким толстокожим, каким хотел казаться. Но конечно, не ко всем людям он относился одинаково. Он не выносил тех, над кем — он это сразу чуял — ему не взять верх. Это были люди богатые, из благородных, чиновники и в особенности жандармы. Но к тем, на кого он мог воздействовать, он умел относиться просто и со щедростью, такого человека он даже любил, хотя поначалу и держался с ним настороженно. А если кто-то хотел освободиться от его влияния, его это оскорбляло: дескать, вот, стал не нужен. К такому человеку он чувствовал растущую неприязнь.