Помощник. Книга о Паланке - Ладислав Баллек

Далее комментировались события в Восточной, Южной и Западной Европе, усугублявшиеся противоречия между бывшими союзниками, разыскивались военные преступники, высказывались предположения, жив ли Гитлер, где скрывается Борман и прочие нацистские главари.

Потом он «пошел» в мир. Крутил рычажком и слушал, что передают чужие станции. Чаще всего попадал на музыку. Громче всех шумела европейская радиостанция для американской армии. Там гремели джазы, по тем временам даже какие-то отчаянно веселые. Пора маршей и торжественных речей прошла, но все еще исчислялись потери и велись поиски без вести пропавших. Он слушал голос разобщенного мира. Он не объединялся, нет, он раскалывался все больше.

Чаще всего он слушал славянские станции, их он еще кое-как понимал. Славянский мир потерял столько жизней, что это равнялось населению большой европейской страны. Славянский мир скорбел, он не мог избавиться от смертельного ужаса, оплакивал свои тридцать миллионов погибших, и теперь у него появилась еще одна причина для его извечной и непонятной грусти. Количество жертв совершенно ясно указывало, против кого велась война.

Путешествие по радиостанциям он закончил на Балканах, повернулся на бок, потом на живот. Слегка потер ладонью лицо, потом сунул руку под грудь и услышал сердце. Оно резко било в ладонь. Этот насосик находится в действии с самого дня его рождения, вернее, начал работу еще раньше. И все качает, качает, без перерыва и перебоя. Все в его теле хотя бы на мгновение, да вздремнет, отдохнет, только этому насосу нет ни покоя, ни отдыха, работает и работает день и ночь, с весны до зимы, с рождения до могилы, месяцы, годы, десятилетия, пока вдруг не остановится, достучит, умолкнет — и делу конец. Настанет тишина, воцарится вечный сон: человек додышал. Какое оно одинокое, подумал он, и какое незаменимое! Какое оно одинокое и покинутое! Без помощи, без отдыха…

Эта мысль встревожила его, что-то его кольнуло под сердцем, как будто сердцу докучали его рассуждения, понапрасну ослабляли его.

Перед сном Речану всегда вспоминался ученик, стройный, ладный парень с блестящими черными глазами, на которые ниспадали непокорные черные волосы. Но сегодня он о нем почему-то не вспоминал.

Речана медленно одолевала дрема. Ему показалось, что он в акациевом лесу за городом, возле руин старой турецкой пограничной крепости. Из этого «паланка»[40] в те далекие времена не раз вырывалась пресловутая турецкая конница, чтобы только так, забавы ради, разорить этот город и спалить дотла его водяные мельницы. Потом он оказался в подземном ходе, что тянулся из-под монастыря под городом и рекой… Далеко он не прошел. В минуту, когда уже услышал, как над ним течет река, как ее воды с шумом скользят по песчаному дну и ему захотелось походить босиком и стать легким, войти в воду между заросшими травой берегами, он вдруг проснулся.

Включил свет, слез с кушетки, оделся, сходил в сарай за велосипедом, сел на него и поехал на Торговую улицу посмотреть, заперты ли ворота мясной. Он спешил вниз, раздраженный. Женщины, уходя из дому, не заперли ворота. Да, он был дома, они знали, что он никуда не уйдет, но ворота такого большого дома должны быть на запоре и днем!

Нажимал на педали, хмуро смотрел на конус света, который мчался впереди него, и бормотал:

— Господи, уж эти женщины! Уж эти женщины! Ума ни на грош!

Ему вспомнилось, как она (он думал о жене) вбежала к ему на кухню, и он криво усмехнулся. Ворвалась с карандашом и длинным листом бумаги, исписанным сверху донизу цифрами.

— Штево! — крикнула еще в дверях, глаза у нее так и сияли. — Штево, смотри, что у меня получилось… ой, боже, ужас! Через наши руки, вот!.. — Протянула ему бумагу. — Вот здесь, господи боже мой, я подсчитала… Штево, ох боже мой! Через наши руки прошел милли-о-о-он! Милли-о-о-он!

Он оглянулся не стоит ли кто за дверьми.

Она расплакалась.

— А я-то думал, что такое случается только за морем, — сказал он.

— Американцы, мы американцы… — все повторяла она и ходила с бумагой на кухне, уже совсем забыв, что хотела показать ее ему.

Ворота на Торговой улице он нашел запертыми. Домой возвращался, шагая рядом с велосипедом, и время от времени довольно посвистывал.

В одно из следующих воскресений, когда установилась прекрасная теплая погода, на недалеком курорте открывался новый сезон. По этому поводу устраивались скачки, проводились футбольный и волейбольный матчи, приезжал луна-парк, и вечером в парке и на террасе курортного ресторана устраивались танцы под зажженными лампионами. И естественно, собиралось много народу из ближней и дальней округи, а уж паланчане, конечно, такого случая пропустить не могли.

Жена и дочь Речана заказали на воскресенье коляску. Когда они вернулись из костела, она уже ждала их у ворот. Быстро переоделись, надели широкие соломенные шляпы с лентами, взяли солнечные зонтики и отправились, чтобы, боже упаси, не прибыть последними. Они очень спешили, надевая желтые, как солома, летние платья, ведь все знакомые наверняка уже в пути. Когда Речан увидел, с каким достойным видом обе прошли по саду, он не мог не признать, что из дома вышли две настоящие дамы. Они буквально плыли. А как обе были хороши! Стало обидно, что он с ними живет не в ладу. Пожалуй, он с удовольствием проехался бы тоже, но они уже давно не приглашали его, он ведь все еще не переоделся в новое, вот ему и пришлось оставаться дома. Курортных забав он не жаждал, ему только хотелось прокатиться со своими красивыми женщинами, куда-то их отвезти.

Коляска прогромыхала городом и заняла место в строю колясок, пролеток, автомобилей, мотоциклов и велосипедов. В этот прекрасный день все устремилось к одному центру — курорту, увлекая и радуя пассажиров, разодетых в пестрые летние одежды.

Эву-младшую убаюкивало покачивание коляски, и она с трудом преодолевала дремоту, а мать, сидевшую под зонтиком гордо выпрямившись, с сосредоточенным выражением на гладком, красивом лице и холодным взглядом ярко-синих глаз, быстрая езда, дуновение свежего ветерка, бег лошадей и стук подков, приподнятый, праздничный настрой всей этой процессии погрузили в размышления.

Последнее время муж казался ей все более подозрительным. Более подозрительным? Она говорила так, потому что все еще не решалась признаться себе самой, что он становится для нее обузой. Она не могла его понять, собственно, она никогда его хорошенько не понимала, а сейчас тем более, поскольку была слишком занята собой. Она не принадлежала к числу тех женщин, которые приспосабливаются к мужьям и умеют войти в их положение. Отца своего она почти не помнила, ее воспитывали мать с бабкой, вечно клянущие судьбу и своих никудышных мужей. Дед пил, у него были, как говорится, обе руки — левые, он что ни день колотил бабушку, а отец удрал от матери и детей в Америку и как в воду канул. Не удивительно, что Эва Речанова считала всех мужиков мерзавцами. Вернее было бы сказать, что мужчин она не любила, и при случае вспоминала бабкино изречение: «От этого племени одна морока, и зачем они только на свет родятся, да ничего не попишешь, поначалу-то Бог мужика сотворил, а потом уж — бабу». Только теперь, созрев, она начала менять свое мнение в лучшую сторону.

Она считала себя умной и красивой. Была самоуверенна, но не заносилась чересчур. А в общем-то действительно знала, чего хочет от жизни, была быстрой, ловкой и все еще привлекательной для любого мужчины. Частенько она сетовала, что ей негде и некогда использовать эти свои качества, и обижалась на судьбу. Скромные условия существования не позволяли ей развернуться, ведь, будучи женой небогатого деревенского мясника, она почти не отличалась от прочих односельчан. А уж когда они погорели (Эва считала, что по вине мужа), ею овладела паника: она вернулась к тому, с чего начинала жизнь, — в бедную избу и без всяких средств.

И вдруг в Паланке представился такой случай! Тот, настоящий! Все, чего ей до сих пор не хватало и чего она никогда не переставала открыто и тайно желать, вдруг свалилось ей в руки. Сон становился явью!

По мере того, как она входила в жизнь Паланка, Речанова все больше поддавалась его атмосфере, это был именно тот город, где могли воплотиться ее мечты. Правда, поначалу он был ей чужд и в чем-то даже неприятен, но только до той поры, пока она не заметила, как ее принимают здесь мужчины. Когда она встречалась с кем-то из них, он высоко поднимал шляпу, делал глубокий поклон, многие даже не считали за труд громко приветствовать ее с другой стороны улицы. Она поняла, что Паланк почитает красоту и богатство, преклоняется перед ними, и город сразу стал ей милее и ближе. Почет и любезность красивым женщинам! Вот это да…

Тут тоже существовали глубокие различия между людьми, даже более очевидные и контрастные, чем у них в деревне, но здесь-то она стояла на другой ступеньке, чем дома, в горах. И никто бы даже не припомнил, какой она пришла сюда всего лишь несколько месяцев назад, как жила раньше и что имела, если бы не муж, который ни одеждой, ни поведением — ничем не желал отличаться от прежнего деревенского Речана, и этого она не могла ему простить. Появляясь на людях в облике их прежней нищеты, он всем и каждому наглядно показывал, как они жили прежде, зримо подтверждая, что их уважаемое имя и процветание — самого недавнего происхождения. Иногда она просто готова была его разорвать.