Помощник. Книга о Паланке - Ладислав Баллек

Тут тоже существовали глубокие различия между людьми, даже более очевидные и контрастные, чем у них в деревне, но здесь-то она стояла на другой ступеньке, чем дома, в горах. И никто бы даже не припомнил, какой она пришла сюда всего лишь несколько месяцев назад, как жила раньше и что имела, если бы не муж, который ни одеждой, ни поведением — ничем не желал отличаться от прежнего деревенского Речана, и этого она не могла ему простить. Появляясь на людях в облике их прежней нищеты, он всем и каждому наглядно показывал, как они жили прежде, зримо подтверждая, что их уважаемое имя и процветание — самого недавнего происхождения. Иногда она просто готова была его разорвать.

Чем больше она вникала в жизнь города, тем больше убеждалась, что она здесь — своя, что у нее есть для этого все. Жизнь в маленьком городе, очень скоро заметила она, жизнь, которую многие высмеивают, складывается из самых разных и приятных, да и, в конце концов, для любого, если он там живет и умело использует их. Она вошла во вкус городской жизни. С удовольствием. За фасадом этих внешних проявлений, заметила она, людям в таком городе приятно мечтается и вольготно живется.

Речан (он как раз промывал на кухне знаменитый маулменский рис — дефицитный продукт, не подозревая, как он попал к нему на кухню) был, по ее мнению, человек, который ничего здесь не понял. И значит, ни на что не годился. За годы, прожитые совместно, она хорошо узнала его характер. Заботы он имел обыкновение попросту откладывать, и они копились, росли, то и дело напоминая ему о себе, так что у него в конце концов опускались руки. Он, собственно, никогда не был ни настоящим торговцем, ни мужчиной. Нет, никогда! И здесь это проявилось еще отчетливее. Она уже почти ничего не ждала от него. В торговых делах. Но относительно него у нее был свой план, а энергии достаточно, чтобы заставить его пойти по намеченному ею пути.

— Эва, спишь? — слегка толкнула она дочь.

— Нет, — ответила Эва, которая только проснулась и таращила глаза, не понимая, чего хочет ее мать.

— Не спи, начнешь клевать носом, люди засмеют, — сказала мать и улыбнулась ей. Сегодня дочь ей нравилась.

— Да я не сплю, — промямлила Эва и вздохнула.

— И не вздумай! — пригрозила мать и снова улыбнулась.

Коляска ехала среди обширных зеленых полей, цветущих садов, по прекрасным, пахнущим древесным соком аллеям, но Речанову все это не особенно волновало, на уме у нее было совсем другое.

Речан, уж коль в торговле он не мастак, должен оказать семье услугу хотя бы формально. Эва подросла, ее пора вывозить в свет. А это уж обязанность отца. Завязывание знакомств с молодыми людьми здесь тоже было как бы видом коммерции и, естественно, делом родителей, а если отец отсутствует, дело теряет необходимую солидность: ему не достает отцовского благословения. Жена что-то вроде визитной карточки мужа, она должна уметь одеваться и вести себя, но только муж является гарантом семьи — ее главой.

На больших вечерах, балах и вечеринках две одинокие женщины появляться не могли, это считалось дурным тоном. Мать и дочь это знали и поэтому на большие приемы отправлялись в компании с каким-нибудь семейством, причем старались устроиться так, чтобы его глава имел репутацию солидного господина и близкого друга семьи. Но Речанова жаждала и более узкого, более интимного общества, стола поменьше и более откровенных разговоров в тесном семейном кругу, в обществе элегантно одетого мужа — отца, с которым она могла бы оперативно обсудить новое знакомство дочери.

Во время вечерних прогулок по городу они проходили мимо освещенных окон кафе «Метрополь», «Паланк», «Централ», смотрели внутрь на тяжелые хрустальные люстры, красные плюшевые кабинеты со смеющимися и веселящимися людьми в вечерних туалетах, для которых оркестр, размещенный за танцевальным кругом, играл грустные и сердцещипательные танго, и проклинали косность отца: несмотря на свое богатство, они не всегда, когда им хотелось, могли позволить себе эту радость, доступную всем состоятельным паланчанкам. Запахи вечернего города, его шум, этот вечный шум зелени, настоятельно напоминающий людям о быстротечном времени, о краткой поре молодости и невозвратности ее мгновений, лишь усугубляли в них чувство обиды, которую наносил им Речан.

Сейчас Речанова думала о себе, именно сейчас, покачиваясь в рессорной коляске. Она старела. С горечью, которая в последние месяцы все чаще посещала ее, она думала и о том, что до сих пор не пережила в своей жизни ничего захватывающего. Хоть бы у дочери жизнь сложилась лучше. Лучшая жизнь — то есть лучший супруг. Она представляла его себе энергичным, стройным, элегантным, нежным и богатым мужчиной, хотя никто конкретный из живущих в городе не приходил ей на ум.

Минуту смотрела на дочь, сонную, бледную, но, как ей казалось, красивую, и ей хотелось сжать кулаки — такой прилив энергии чувствовала она, решив сделать для нее все возможное и невозможное.

Дела теперь вела она сама. Если муж спрашивал о чем-то, она отделывалась общими словами — здесь, мол, у каждого из них свои заботы: у него лавка, у нее счета и дом, а Волент в первую очередь занят покупкой скота и выгодными сделками. Каждый из них выполнял свои обязанности, даже маленький Цыги, ученик, старался, только вот с мужем не было сладу. Шляпу, которую она ему купила, он носить отказался, костюм и зимнее пальто не надел ни разу, кожаные перчатки, галстук, запонки носить не умел, вид брюк гольф из клетчатого английского материала вызывал у него смех, он, проклятый, предпочитал расхаживать по городу в своих ужасных сапожищах, галифе, полушубке или коротком пальтеце, в старом свитере из овечьей шерсти, прожженном и засаленном, и в этом отвратном картузе, который не снимал с головы вот уже десять лет, с тех пор как облысел. Уговоры не имели никакого воздействия, даже дочь не смогла ничего поделать с упрямством отца, а это уже было нечто невиданное.

Почему он такой упрямец? Ведь раньше-то он не был таким. Раньше просто не было случая, чтобы он не исполнил ее желания. Этой перемены она объяснить не могла. Они никогда не говорили между собой о таких вещах, как достоинство и самоуважение, про такое они и не умели разговаривать, но, думала она, даже последний извозчик с хутора знает, в отличие от ее мужа, что он не может себе позволить забывать о них, если хочет когда-нибудь стать хотя бы барским кучером. У мужа нет ни капельки честолюбия, констатировала она.

Она старела.

Муж был пуританином, интимности боялся как черт ладана, и теперь это злило ее даже больше, чем в первое время после свадьбы. Разговоров на эти темы избегал, ни за что на свете не стал бы рассказывать ей о себе, ну а уж в последнее время ни о чем подобном и речи не было. А она была женщиной, задушевные, искренние разговоры ей были нужны как воздух. Он ни на что не жаловался. Жил, погруженный в себя, она даже и не знала, что у него на сердце. Он никогда не обмолвился, что в ней любит и чего не любит, когда и как ему с ней хорошо, не выдал себя, не высказал, даже в самые интимные минуты ни разу не шепнул более откровенное слово. Ему, по-видимому, казалось, что жизнь с женой под одной крышей и в одной кровати достаточна уже сама по себе, и это полностью удовлетворяло его потребность в человеческой близости. Он боялся слов. Может быть, еще и потому, что она сама в такие минуты не желала сдерживаться и говорила о самых невозможных вещах? Его сбивал с толку этот контраст — ведь в повседневной жизни она была практичной, деловой, резкой и даже ехидной. Или он чувствовал, что она вышла за него замуж, потому что у нее не было другого выбора? Но ведь после свадьбы она старалась быть с ним нежной, разговорчивой и милой, сколько раз даже днем прижималась к нему и начинала ласкать… Да, но надолго ее не хватило. Она стала угрюмой. Муж молчит потому, казалось ей порой, что замышляет недоброе, хочет вызвать что-то недоброе и в ней, унизить ее… И часто ей хотелось отплатить ему тем же.

Сейчас она разбогатела, стала более свободной и независимой. Теперь она могла позволить себе гораздо больше и отдалась этому чувству с такой страстью, что испытывала потребность говорить об этом. Но с кем? А? Ее считали женщиной серьезной и она хотела, чтобы ее считали таковой и впредь, только уж очень рано она стала серьезной, уж очень давно, и иногда это тяготило ее, словно обуза. Часто ей приходило в голову, не надо ли ей изменить свой характер, ну хотя бы немножко. Она жаждала беззаботного смеха. Ей захотелось смеяться, смеяться, не думая ни о чем, радоваться, жить без забот и проблем. Вести нескончаемые разговоры о будущем дочери. Развлекаться ей хотелось тоже. И по утрам в постели обсуждать с мужем ночные сны. Говорить, говорить и, может, немножко пошалить… Это тоже.

Муж никогда не проявлял особого рвения, в постели и то она должна была быть стороной активной. Столько лет! Ее это злило, обижало и причиняло боль. Она отчаивалась, иногда у нее было чувство, что она только и делает что предлагает ему себя. Но что ей оставалось, если Бог, как она считала, подарил ей больше телесных желаний? Иногда она просто ненавидела мужа. Ей ни раз случалось слышать, как женщины смеются, игриво болтают о своих мужиках, а ей никогда не хотелось поговорить о муже, их отношения никогда не были такими, чтобы она могла вот так смеяться и рассказывать о них. Хотя в этом — тут она была совершенно убеждена — она посмелее любой из них. Она мечтала о плотской любви смело и откровенно. Здоровье у нее было отменное, недугов никаких, и коль скоро она считала это своей естественной потребностью, то ни робость, ни преграды, ее не смущали, разве что мешала гордость. Но и ту постепенно разъедали в ней неудовлетворенность и мысль о неизбежном увядании и потерянных годах.