Помощник. Книга о Паланке - Ладислав Баллек

А так все же он кое-что знал. И мог по ее рассказам в лицах представить, как они до одури учатся перед зеркалом выражать восторг, радость, сострадание, как примеряют шляпки, то с вуалькой, то с перышком, то с бантиком, элегантно натягивают перчатки, слегка покачивают бедрами, учатся подбирать цвета, распознавать согласующиеся и несогласующиеся (больше всего их ужасало сочетание зеленого с синим), обращаться с прибором, чистить десертным ножичком яблоки, чтобы и в этом быть не хуже других, пьют кофе, чаще эрзац, чтобы можно было выпить его больше и поупражняться в некоторых правилах питья кофе: не хлебать, откладывать ложечку, чашку с блюдечком поднимать ко рту, при этом сидеть прямо, но свободно, положив ногу на ногу, вытирать рот салфеткой так, чтобы с губ не стерлась помада, то есть только слегка коснуться уголков рта, тренируются, конечно, и в делах банкетных, сервируют большой праздничный стол, расставляют тарелки, приборы, учатся разбираться в напитках и подавать к ним соответствующие рюмки.

Во время этих репетиций, узнал он от Маргиты, они часто ссорятся, но тут же мирятся, потому что обе еще неопытны, неуверенны и должны друг друга подбадривать и наставлять.

Обе неустанно стремятся овладеть искусством разговора. Здесь хороший говорун — предмет восторга и поклонения: «Слушайте, этот (эта) за словом в карман не полезет! Говорит как по писаному! Честное слово, проповедует получше нашего священника! Я вам скажу, он (она) далеко пойдет…»

Жена и дочь стараются говорить плавно, произносить по нескольку фраз кряду, говорить быстрее и в одном тоне, говорить медленно, с паузами… Неумение говорить плавно считается типичным признаком деревенской косности, невежества, презираемой застенчивости и всяческой отсталости.

Такая наука дается им труднее всего. Они часто причитают, вздыхают, стонут и ойкают, что, мол, наверно, никогда не выучатся.

Куда как легче, к примеру, широко раскрывать или закатывать глаза, чтобы придать им необходимую соблазнительность, интеллигентность и живость. И чуточку кокетливости. Мать особенно следила за тем, чтобы глаза дочери умели выразить вдохновение, нежность, девичью чистоту и загадочную глубину.

Кажется, быстрее всего обе усвоили, что они — настоящие паланчанки. Они задыхались от гордости за богатство города и изобилие края, словно родились здесь и жили всегда. Им уже казалось, что в других местах люди ходят только в сапогах, потому что повсюду земля дает лишь сено да картошку.

Постепенно они перестали внешне отличаться от своих приятельниц, которые по вечерам приходили к ним, а некоторые даже приезжали в колясках. Ни одну из них Речан лично не знал, он заметил лишь (отсюда, с веранды), что все они роскошно одеты и большинство курит сигареты в длинных костяных мундштуках. Они пили кофе и ликеры, а когда развеселятся — как, например, в прошлую субботу, — то включали на полный голос проигрыватель и сердцещипательные песенки. Чаще всего он слышал: «О, донна Клара…» или: «Бе-е-лой акации…», «Не грусти-и обо мне, найди-и-и-и себе другу-у-ю…». Иногда более веселые, вроде: «Эй, клен, клее-е-е-н, клее-е-е-н зеле-е-е-ный, под око-о-о-шко посаженный…» и «Старые девы, купи-и-ите масла, смажьте себе колени…»

Больше всего крику было от женщины, которую называли Вильмой. Когда она выпивала чуть больше, то, пританцовывая, устремлялась к окну и изображала на всеобщую потеху отчаянье, закручиваясь в занавеску, подражая безумным актрисам, таинственным красавицам из довоенных фильмов.

Речан заметил, что Вильма прекрасно сложена, но уже немолода и подстрижена под мальчика. И волосы у нее светлые — и особенные, огромные сияющие глаза! С такой женщиной и он бы с удовольствием поговорил, правда, если бы не боялся и не стыдился показаться ей на глаза. Такой обаятельной внешности покоряются без исключения все, и женщины тоже.

Он ничего о ней не знал. Но ему хотелось бы о ней кое-что знать, раз она пользуется несомненным авторитетом у его женщин. Он решил, что спросит про нее у Волента, но как-то все откладывал. Стыдился выведывать. Как бы он объяснил Воленту, почему интересуется этой женщиной? А между тем он думал о ней и по-другому. Так что тем более не мог справляться о ней. Она представлялась ему недосягаемой. Это его немножко печалило, но он всегда любил такую мальчишескую грусть по недоступному. Именно о таком он любил думать и мечтать.

Он задремал ненадолго, во всяком случае, ему так казалось, но, очнувшись, увидел, что уже завечерело. Взглянул в окно. В доме света не было. Маргита, наверно, ушла, а женщины отправились куда-то в гости. Он встал, скинул одеяло и потянулся.

Потом сбежал вниз на кухню, съел, по привычке стоя, кусок жареной свинины с хлебом и маринованным огурцом. Допил вино из кувшина, потом вынул из-под кушетки старую коробку с миниатюрными шахматными фигурками, нетерпеливо открыл ее, чтобы поиграть. Он берег их с детства. Его наполняло радостью сознание, что он один дома, что никто его ни о чем не спросит, ни в чем не попрекнет.

Потом убрал коробку и полез в гардероб за другой. В этой была модная шляпа, желтые полуботинки, темно-серый костюм из настоящего английского сукна (то есть ничего похожего на послевоенную дерюгу фирмы Нехера или Ролны[39]), темно-синее зимнее пальто с воротником из заячьего меха и шарф.

Все это он нашел разложенным на столе как-то утром, через несколько дней после того, как они переселились сюда. Встал, с интересом осмотрел, одобрительно кивая головой, какие, мол, красивые вещи, и собрался было облечься в старый костюм, но не нашел. Тогда только сообразил, что должен все это надеть на себя. Жена перестала уговаривать его и прибегла к радикальному способу. Речан с ужасом подумал, что вот-вот придет служанка и застанет его в нижнем белье. Нужно было немедленно что-то предпринимать. Им овладела злоба. На такое он имел право обидеться. Нет, жена не шутит! Но и он не позволит вот так обращаться с собой. Как только она смеет унижать его?! Что он, сопливый мальчишка? Не медля побежал, дрожа от холода, прямо в спальню жены, чтобы обругать ее. Но пока миновал коридор и приблизился к ее двери, ругаться раздумал. Однако все же открыл дверь и на пороге вполголоса сказал:

— Жена, где моя одежка?

Она притворилась, что спит, и даже не повернула головы.

— Эва, где моя одежка?! — крикнул он энергичнее.

Жена повернулась, злобно взглянула на него совсем не сонными глазами, проглотила слюну и выпалила:

— Все твое на столе! Теперь у тебя будет такая одежка! Ты не станешь ходить по улицам, как бродяга или извозчик с хутора. Я сыта этим по горло! Надень, что я тебе приготовила, и ступай вниз, пора открывать, а то будет давка.

— Где моя одежка? — спросил он снова.

— На столе! — отрезала она и вся закрылась периной, показывая, что спорить бесполезно.

Он захлопнул дверь и побежал обратно на кухню. Еще раз перерыл гардероб, потом чулан, но ничего не нашел, даже своего картуза. Потом, уже в лихорадочной спешке, вдруг с облегчением вспомнил что-то. Накинул зимнее пальто жены, помчался во двор и оттуда, дрожа еще больше от холода и ветра, под дом в прачечную. Старый полушубок, галифе, сапоги и любимый кожаный картуз нашел брошенными в угол на дрова — вот такую судьбу уготовила им жена: их должны были спалить.

Тут же на месте он оделся и с победоносным видом вошел в своем традиционном одеянии на кухню. Там, все еще обиженный и сердитый, упаковал новую одежду в большую коробку в знак того, что полностью отвергает ее, и положил обратно в гардероб, решив никогда больше не открывать.

Вскоре появилась жена. Видимо, пришла убедиться, как сидит на нем обновка, но, как только открыла дверь, довольная улыбка сошла с лица. Изумленно остановилась, схватилась, красная как рак за горло, сделала шаг назад и так хлопнула дверью, что та затрещала. Он предчувствовал, что еще до его ухода на бойню в кухню придет и дочь, но все равно был ошеломлен, когда та действительно пришла. Она появилась в дверях, бледная со сна, и он, обрадовавшись, что видит дочь, уже хотел ее пожалеть, но дочь не предоставила ему такой возможности.

— Отец, — начала она резко, но сразу же приняла равнодушный вид, чтобы он не подумал, что его персона сколько-нибудь занимает ее, — сказать вам, как вы, прошу прощения, одеваетесь? Что, вам надеть на себя нечего, что ли? Ведь есть у вас кое-что получше, мать вам завела все необходимое и положила под нос, а вы… вы что, так хотите идти на бойню через весь город? Слушайте, ну почему вы ходите, как деревенщина, голфойтош — как тут называют всяких голодранцев? Ну? Почему ходите, как дядя Адам из Муоцы, на которого все собаки кидались, только заметят, что он идет вниз по улице… Говорю, ходите здесь, как деревенщина, а мы ведь в городе, вы что, забыли? Переоденьтесь, а то мама злится, ведь нам здесь все будут глаза колоть вашей допотопной одежкой…