Помощник. Книга о Паланке - Ладислав Баллек

Волент при таких сценах спокойно ест, только иногда бросит взгляд на мастера, будто не понимая, как это можно, чтобы дочь вот так покрикивала на отца, а тот даже не протестует. Речан действительно никак не отвечал на ее выпады, предоставляя присутствующим думать, что ему это чуть ли не нравится. Ну, не то что нравится, нет, просто он не в силах возразить против этого, разве что взглянет на дочь, и ни гу-гу. Виновато потянет носом и изо всех сил следит, как бы, боже упаси, еще не провиниться.

В передней он переобулся в синие домашние туфли с круглой черной пуговицей на языке, сапоги и деревянную служку положил в шкафчик, тихо вошел в кухню и сел к столу. Через некоторое время вошла служанка Маргита, вдова лет пятидесяти с грубым лицом; от таких женщин матери предостерегают сыновей, считая, что они властные, грубые, неотзывчивые и ненасытные. О ненасытности Маргиты, учитывая ее возраст, речи быть не могло, зато остальные ее качества служили предметом пересудов в доме. Служанка и хозяйка часто не сходились во мнениях, и Речаниха уже начала подыскивать новую прислугу.

— Добрый день, — сказал Речан вежливо, он теперь чувствовал себя неуверенно в присутствии любой женщины.

— Добрый день, вы уже дома? — проворчала она.

— Голод пригнал, — попытался он пошутить, но она лишь кивнула, что, мол, ладно.

Быстро поставила тарелки и прибор, ловко и опрятно положила ему еду и, как только он взялся за ложку, повернулась, чтобы пойти убрать комнаты, будто он был ей противен. Но это было не так, она, единственная в доме, относилась к нему с уважением и, скорее всего, злилась на него, что он в собственном доме ведет себя не как подобает мужчине, — видимо, она привыкла считаться с авторитетом главы семьи. Она принадлежала к тем женщинам, которые признают за мужчинами больше прав, чем за женщинами. И не скрывала этого. Если она в присутствии Речана вспоминала своего покойного мужа, то не просто так, а всегда в роли суверенного хозяина. Она явно грустила по нему. С Речаном же была солидарна. Если он узнавал что-то о своем собственном доме и семье, то только через нее. Она, очевидно, терпеть не могла его жену, но не скрывала своего неодобрения и по отношению к «барышне Эве», как называла ее по приказу хозяйки. Это мяснику не нравилось, он считал ее слишком болтливой. Однако не делал ей замечаний, не желая потерять единственного союзника в доме. Союзника и осведомителя.

— Пани Ондрикова, что новенького? — спросил он, поблагодарив за обед. Готовила она превосходно, за ведение домашнего хозяйства ее еще ни разу не упрекнули, чем она надлежащим образом и гордилась.

— Ничего, — отрезала она, но у дверей обернулась. Заметив покорное выражение на лице Речана, она смягчилась, оперлась о дверной косяк и неопределенно подняла плечи. После этого опомнилась и важно скрестила руки на груди. Всю жизнь, она тяжело работала, вырастила пятерых детей и гордилась этим, чего никто не мог поставить ей в укор. Руки у нее были жилистые, вытянутые, потрескавшиеся и красные от ветра и воды. Она была невероятно целомудренна: как только замечала, что в дом входит посторонний мужчина, например, почтальон, Волент и даже ученик, сразу опускала вниз рукава, закатанные до локтей. Хозяйка сначала не могла ею нахвалиться и пребывала довольной до тех пор, пока ее не стал коробить фамильярный тон Ондриковой. Та ошибочно полагала, что у нее есть на него право. Она была старше, опытнее, этому дому благоволила, сверх того, и это особенно смущало Речанову, обе они вышли из одной среды и были землячками, хотя она, Ондричиха, как прозвала ее хозяйка, жила в Паланке безвыездно с довоенных времен. В этом доме она собиралась годы служить без обид, оскорблений и придирок — словом, надеялась на приличную жизнь у земляков, простых людей, которым повезло больше, чем ей. Это заблуждение ожгло ее очень глубоко, оно было равносильно потере веры в справедливость людей, пришельцев из родного края. Она собиралась дружить с ними, а здесь — вот что. Никто в доме не сознавал, что она обижена именно тем, что похоронила свои надежды, даже Речан не подозревал, ну а его женщины шли теперь по иным путям-дорожкам. Между ними и служанкой еще не стояло особенно много преград, во всяком случае хотя бы поначалу, они могли бы даже понимать друг друга, но очень скоро их разделило одно — миллион!

— Весь день я была одна, — начала служанка, видя, что хозяин молчит.

— Вы вкусно готовите, пани Ондрикова, я и Воленту говорил… и он, знаете, тоже так считает, да, а уж он-то в этом разбирается.

Она сделала вид, будто даже не заметила похвалы, но нет, на самом-то деле заметила, и еще как. То, что Волент одобрил ее кулинарное искусство, было особенно лестно.

— Они обе, — вздохнула, чтобы скрыть насмешку, Ондрикова, — были у врача, барышню, — скривила она рот, — мол, схватила колика… только я что-то такого у нее не заметила. Уж мне ли не знать, как колика скручивает человека! Все мода, я это называю модой, пан Речан. Сейчас все женщины ходят по врачам. Те, которым делать нечего, те всегда увлекались этой модой, насколько я помню… Ваши не могут отставать, боже упаси, они не могут быть хуже других, уж я-то знаю, в чем тут дело…

— А может, все-таки колика, — защищал своих женщин Речан, — только слабая… — Он не расслышал, что она пробормотала в ответ, потому что жевал.

Ондрикова засмеялась:

— Вы о них, пан Речан, все только хорошее… О своих так и положено, но и они должны бы больше считаться с главой семьи, а ведь от них вы доброго слова не слышите. Да… — посерьезнела она, некоторое время пристально наблюдая, нравится ли ему еда, — разве так полагается? Разве вы не надрываетесь в поте лица ради них? Ведь это все, — она показала широким жестом вокруг себя, — кто… того… нажил? Если бы мой вот это нажил для семьи, да я бы пылиночки сдувала с каждого места, куда он сядет, пиво, водку, сигареты ему в кровать бы подавала, берегла бы его… береженого-то и бог бережет, как мы когда-то, — она вздохнула, — еще дома говорили. Разве можно так коситься на трудолюбивого отца? Послушайте, пан Речан, я женщина, мне бы надо их сторону держать, да нет уж, извините!

Он согласно кивал, но не радовался ее защите. Благодаря ее языку все, наверно, уже стало достоянием соседей. Лучше бы помалкивала. А что, если сейчас их слышит жена? Зычный голос Ондриковой, наверное, слышен даже за дверью в коридоре. И жена при ближайшем удобном случае выкрикнет ему и то, что он вступает в сговор против нее даже со служанкой.

— А ночью вам здесь не холодно? — спросила Ондрикова и показала на кушетку под окном. — Когда ночью здесь выстынет… — Он кивнул. Вдруг она немного осеклась, повернулась и без дальних слов вышла из кухни.

Речан доел, с облегчением откинулся на спинку массивного кремового стула — вся мебель на кухне была выкрашена в кремовый цвет и так и сияла. Минуту ничего не думал, словно дожидался первой реакции своего желудка, а потом вспомнил о Воленте. И снова отдался бездумью. Зачем думать? Время послеобеденное, все, что его интересовало, шло своими путями, кое-что — потаенными, большая часть — обычными, он совсем не хотел ничего в этом мире анализировать и оценивать. Он позволил себе отдых, пользуясь коротким промежутком после хорошего и сытного обеда, когда человеку на мгновение кажется, что нет более надежных путей, чем те, которые избрали его дела, сами по себе достаточно умные и искушенные, чтобы при каждом своем движении вперед, куда им и свойственно стремиться, обеспечить свою безопасность. Вера довольно сомнительная, но мясник принадлежал к тому сорту людей, которые при случае не преминут положиться и на что-то сверхъестественное.

Речан подумал было прилечь на кушетку, но малое послабление требует большего, ему захотелось отдохнуть обстоятельнее, вздремнуть, он словно забыл, что уже не мальчишка, который скажет: «Лягу спать» — и действительно заснет.

Он хотел лечь, но не сделал этого, потому что стыдился валяться в присутствии служанки и боялся жены: она могла бы попрекнуть его в лености. В конце концов, здесь, на кухне, было чересчур тепло. Речан вынул из буфета стеклянный кувшин, украшенный виноградными гроздьями, в кладовке отлил в него из оплетенной бутыли вино и с одеялом под мышкой вышел в коридор, вернее, в коридорчик, потому что главный коридор, застекленный и заставленный комнатными цветами, которые здесь остались от прежней хозяйки, проходил за следующей дверью.

По деревянной лестнице поднялся на маленькую верхнюю верандочку под самой крышей. Она была уютная, застекленная, обращена в сад и парк, с которым они соседствовали. У него здесь было свое кресло, маленький столик с пепельницей и маленький буфетик; на старом ковре лежало несколько горшков из обожженной глины и садовая керамика. Он любил посидеть здесь, если у него после обеда или ранним вечером выдавалось немного свободного времени.