Помощник. Книга о Паланке - Ладислав Баллек

Его представление было недалеким от истины, ведь тогдашние кафе не слишком отличались от довоенных, а одно из них он хорошо запомнил. Это было задолго до войны в Братиславе, где они с отцом провели в кафе «Гранд» всю вторую половину дня, пока тот не упился и не пожелал отправиться спать. Речан запомнил этот день еще и потому, что во время прогулки по городу видел, как повсюду стоят люди и смотрят в небо. Над городом долгие и долгие минуты, а может и часы, летал серебристый дирижабль, медленно теряясь где-то на западе в чистом и прозрачном небе, как расплывающаяся ледяная сигара. Речан прозевал момент, когда дирижабль летел над самим городом, не мог припомнить, что слышал шум винтов, потому что, пока дотащил матерящегося отца до номера и раздел его, прекрасный корабль был уже далеко. Речана тогда просто пьянила гордость, словно он сам построил и управлял этим огромным сверкающим воздушным кораблем. Он ломал себе голову: что дирижабль везет? Куда летит? Что будет, если он вдруг лопнет? Или воспламенится, как те, которые сгорели прямо в ангарах, или тот, что врезался в мачту на аэродроме в Америке после длительного перелета через океан?

Каких только ни произошло с тех пор перемен! — думал он, сидя на скамье в тени дерева. И ведь после появления каждой новой машины всегда говорили: ну, это уже предел всего, что можно придумать. Дальше только конец света! Он был подростком, когда увидел первый автомобиль. В тот вечер он гнал к дому вниз по лугу скот, вдруг в долине засиял слепящий, совершенно белый свет, который сразу показался ему слишком сильным белым и слишком холодным для того, чтобы он был вызван простым огнем. У него подкосились ноги. Свет мчался вперед плывя на одном уровне, поворачивая из стороны в сторону, и, лишь услыхав звук двигателя, он догадался, что это автомобиль.

Давно это было, родители были еще молодыми, сам он подростком — одни руки да ноги, как говорили люди. Да, тогда отец еще жил с матерью, еще не сторонился людей, как случилось позже, когда в соседней деревне он купил ветхую мельницу, чтобы пребывать там в одиночестве. Он еще не был чудаком, а был крепкий мужик, упорный до самозабвения. И это его упорство сохранилось в нем до старости. Когда он уже не мог крепко стоять на ногах, он прикрепил себе на колени куски вчетверо разрезанной автомобильной покрышки со стертой нарезкой и обработал все гряды, ползая на коленях по саду за мельницей.

Он, Речан, не унаследовал его качеств! От матери — тоже ничего. Он в дедушку по материнской линии, только нет у него дедушкиных рук, ведь тот в свое время изготавливал добрые скрипки, дудочки, фуяры[42], черпаки и даже чувяки. С дедом они понимали друг друга. Речан любил вспоминать его, хотя и этот мужчина из его семьи под конец жизни стал чудить. Этот все обижался. Тут обида, там обида… Считается, что люди попроще к этому не склонны, ан нет, именно они и не умеют примириться с обидой. Дедушка прожил жизнь простого человека, которого постоянно подавляли и оскорбляли. Он был старый солдат, представитель угнетенного народа. Поселившись у дочери — матери Речана, — он стал жить немножко лучше, но самолюбие у него было настолько болезненным, что он обижался из-за всякого пустяка. Начинал кричать, если случайно забывали положить рядом с тарелкой его собственную ложку, видя в этом желание оскорбить и унизить. Да, старые словаки жили жизнью, полной унижений. «Тот нем эмбер» (словак не человек), — говорили в старой Венгрии. У старых «тотов» не было никаких прав. Дедушка часто рассказывал Речану про это и показывал выбитые зубы — дело рук своего фельдфебеля.

С другого конца города, где находилось футбольное поле, огражденное деревянным забором, донесся могучий вопль: «Го-о-ол!» Гул пронесся по пустым улицам. Люди сведущие поняли, что Паланк открыл счет в матче со своим соседом по таблице и главным соперником из Филяково. Паланк выигрывал 1:0, но после доносился возбужденный гул, иногда свист, это могло означать равно и что соперник разыгрался, и что судья ему подсуживает.

Речан не знал с кем сегодня играет Паланк, хотя этому матчу предшествовали возбужденные дискуссии, одна из них состоялась вчера утром перед самой его лавкой, он не был уверен, хорошо ли расслышал, что за ничью очко в розыгрыше получают только гости. Но что-то подобное говорилось: Паланк, мол, должен победить, чтобы сохранить надежды на включение в следующий круг соревнований. По дороге сюда он прошел мимо двух плакатов, один из них был приклеен на табачном киоске, а другой над пожарным краном на углу, где брали воду поливальщики улиц. Ему бросилось в глаза только несколько реклам и фамилий (в первую очередь фамилия Полгара) да еще рисунок, изображающий двух ражих футболистов, мчащихся наперегонки к мячу. Поэтому он не мог знать, что речь идет о сопернике очень известном, что стадион переполнен, многие даже взобрались на близрастущие акации, что болельщики мнут в руках носовые платки и, затаив дыхание, во все глаза смотрят на травяную площадку, где соперник, не растерявшийся от забитого гола, бомбит их ворота. Судья, правда, держит сторону паланчан, которые с самой пятницы угощали его в гостинице «Централ», как графа, но при таком напоре соперника это дела не меняло. Паланчане нервничали, явно не в форме сегодня и двое нападающих, о которых стали поговаривать, что они подыгрывают клубу ФЦ. Пока Паланк впереди, но у всех дрожат колени. Эти проклятые минуты сегодня тянутся бесконечно!

В моменты тишины до площади доносится звук органа. После литаний — майских послеобеденных богослужений, — как исстари повелось, каждое воскресенье в это время в большом католическом костеле венчали.

В общем, до тихой и пустой площади доносились ближние или более отдаленные звуки из мест, мимо которых паланчане действительно не проходили мимо: с футбольного поля, из кафе и костела, — что всегда были для горожан предметами самых оживленных и приятных мыслей и разговоров.

По-видимому, «представления» и на стадионе, и в костеле закончились одновременно. Огромный колокол левой башни, меньше поврежденной во время войны, раскачался и спугнул с обеих башен стаи голубей. Низким, глубоким голосом (и за своего собрата с правой башни, которого немцы уволокли вместе со священником, хотевшим воспрепятствовать им в этом) возвестил на всю округу вплоть до недалеких деревень, откуда приезжали эти желтые, пышно украшенные свадебные кареты и возы, что прекрасно отработанный свадебный обряд закончен и что Аничка К-ова и Янко Б-ски с этого момента супруги и могут производить на свет маленьких детишек.

Из-за цветов, густой зелени и крыш домов, которые так четко врезались в прогретое майское небо, синее и высокое, какое, по мнению здешних жителей, простирается только над их Паланком, сразу же раздался мощный коллективный рев. Голос вырвался из сотен глоток так неожиданно и непосредственно, словно у людей из гортаней вылетели пробки, которые должны были их вот-вот задушить. В этом реве было столько счастья и облегчения, что Речан пожалел, когда он не раздался еще раз.

Не успел он опомниться, как пустая площадь превратилась в муравейник, зашевелилась и зашумела, словно в стены ее домов ударила бурлящая вода и резкий ветер. Столкнулись два потока людей. От костела степенным шагом двигались пожилые горожане и маленькие детишки в летней праздничной одежде, а сверху валил, мчал вниз стремительный, гудящий, почти дикий поток людей помоложе, которые возбужденно беседовали друг с другом и живо жестикулировали. На углу два потока столкнулись, и Речан, сидящий на середине площади, заметил, что фигуры людей начали как-то пританцовывать, запнулись, одни замедлили шаг, другие немного прибавили.

После слияния люди разбились на группки и тронулись прогулочным шагом в длинный круговой путь по тротуару вокруг эллипсовидной площади. Толпа все гудела, с боковых улиц подходили новые и новые группы людей на традиционную предвечернюю прогулку, и вскоре образовалось двигающееся людское кольцо, плотное, непрерывное, ни минуту не останавливающееся на месте.

Вот это уже было традиционное паланкское воскресенье, ритм его сумерек.

В той настойчивости, с которой паланчане целыми часами ходили вокруг площади, часто несмотря на духоту или дождь, по всей вероятности, скрывалось убеждение, что в этом движении, в этом замкнутом круге есть какой-то более глубокий или высокий смысл. Оно, видимо, как-то успокаивало: так бывало каждое воскресенье, в праздники, зимой, летом, почти в любую погоду. В этом крылось упорство, символ их жизни, человеческой жизни вообще, это была иллюстрация определенных законов, привычек, таланта, веры, темперамента, воспитания, отражение тайной и явной жизни, жестокого прошлого и неясного будущего. Явление очень типичное для города тех времен. Эта ходьба по кругу выражала потерянность, стремление слиться, мечту понимать дела земные и неземные. Прежде всего мечту. Но и радость и надежду, а равно грусть и безнадежность. Эта толпа, замкнутый круг людей, как будто чего-то выжидала, подстерегала и ни на что другое не обращала внимания. Она крутилась против движения часовой стрелки от света до темноты, часто до самой ночи, при зажженных фонарях, и все не редела. Этого нельзя было бы объяснить лишь каким-то желанием движения и прогулки. В этом был и должен был быть более глубокий, даже очень глубокий смысл. Это была не прогулка, нет, нет, скорее странствие. Люди поддавались — может быть, бессознательно — мечте дойти куда-то, от чего-то избавиться… Или найти? Чем-то наполниться? От чего-то отдохнуть?