Литовский узник. Из воспоминаний родственников - Андрей Львович Меркулов

Однажды, в весенний солнечный день возрождения природы, накануне Пасхи, я делал уборку в комнатах дома. (Никогда теперь уже не забыть мне этот день.)

В доме я был один; Алекс и Броня убирались и чистили в своем доме, а Дина занималась на дворе и смотрела за детьми.

Я обтер стекла окон, мебель, подмел влажной шваброй полы, удалил пыль со всего, что висело на стенах, оглядел всю комнату.

В углу, над столиком с Библией, на высоте под потолком висела большая старинная икона Богоматери со строгими печальными глазами; они пристально, пронзительно смотрели на меня. Мне показалось, что она запылилась. «Наверное, долго не обтирали», – подумал я; подставил табурет, снял икону, положил ее на стол. Чуть смочил чистую ветошку, обтер стекло, снова взглянул на образ. Глаза смотрели уже иначе, не строго и печально; они преобразились, в этих проникновенных глазах мне вдруг увиделось ожидание какой-то радости, надежды, счастья. «Наверное, неплохой художник писал эту картину», – подумалось мне. Обтер периметр красного дерева и, перевернув икону, осмотрел заднюю широкую доску. Она не доходила до низа сантиметра два, и в этой щели виднелись, как мне показалось, обрывки белой бумаги. Провел по ним пальцем, они шевелились. «Зачем там бумага? – подумал я. – Только мешает».

Повернул в стороны крепежные уголки, снял и положил доску на стол. Под ней, на иконе лежали три листа бумаги с текстом, написанным от руки, причем на разных языках. На одном листе – по-русски, на другом – по-немецки, на третьем – по-литовски; стояла круглая печать и три подписи. Эта бумага сообщала, что 20 мая 1944 года гражданином Литвы Витасом Раппалом был усыновлен беспризорный мальчик пятилетнего возраста; поскольку он неуверенно называл свое имя, ему присвоили сходное по звучанию – Владас и обозначили полное – Владас Раппал.

Листок бумаги выпал из рук на стол, в голову ударила темная тягучая волна, с дрожью в теле и ногах пошел к дивану, сел. Сильно, невыносимо заболела голова. «Значит, я – народный сын. Беспризорник, без роду-племени».

Неподвижно уставился взглядом в какую-то точку, мысли, чувства исчезли. Сколько времени я сидел так – не помню. «Откуда я взялся и кто я такой? – думал я. – Да, там еще бумаги, надо посмотреть». Встал, подошел к столу, взял бумагу с немецким текстом. Этот язык я не знал, но в институте иногда приходилось с ним работать, по крайней мере имена, фамилии, некоторые слова можно было понять.

Сообщалось, что в хозяйство Раппала для производства сельскохозяйственных и других работ из числа депортированных в Германию русских людей передается семья из шести человек. Перечислялось:

Мать – Шмакова Евдокия – 57 лет

Ее дочери

Курозина Александра – 33 года

Иванова Анна – 30 лет

Их дети

Владимир – 11 лет

Валентин – 7 лет

Владислав – 3,5 года

Семья из Ленинградской области, Мгинский район, деревня Турышкино.

Текст заканчивался неразборчивой подписью с печатью.

Стояла дата – июнь 1944 г.

В голове шумело, мысли путались, глаза бегали по этому списку сверху вниз и обратно, фамилии ничего мне не говорили, и ничего я о них не знаю.

«Владислав… Почти Владас. И возраст 3,5 года, какой и у меня в то время… Совпадение?»

В третьей бумаге, подписанной советским офицером, значились несколько десятков фамилий русских людей, работавших в годы войны в усадьбах зажиточных литовских крестьян какой-то части уезда. Эти люди готовились к отправке на родину в начале весны 1945 года. Пять человек предыдущего списка значились и в этом – отправном перечне. Не было там только Владислава.

«Почему? – спрашивал я себя. – Что могло произойти, может, по ошибке был занесен в другой список или, как малолетний, значился при матери? Не могла же мать уехать на родину без сына?»

Я стоял у стола, пытаясь хоть как-то привести в порядок свои рассуждения, но получался какой-то непонятный, нервный хаос.

Сложил бумаги обратно, закрыл доской, закрепил ее, повесил икону на место, сел на диван.

Дрожь в руках, ногах несколько унялась; думать ни о чем не хотелось, в голове только одно – что теперь делать?

Отец – несомненно главный в этом деянии, он меня усыновил. Броня, любив меня с детства, любит и теперь. Я для них – свой, родной, любимый человек… А если все сломается? Разрушится наша любовь, и неизвестно, чем все закончится…

Глава 18

Со двора донесся шум, хлопнула входная дверь – Дина тащила за собой обоих детей:

– Ты только послушай, батька, как дочка твоя читает. Старший и во втором классе так не умел.

Дети уселись на диван, Дина раскрыла на стуле книгу перед дочкой:

– Читай вот отсюда.

Дочь склонилась над книгой, зашептала что-то, шевеля губами, уверено начала:

– Жил ста-рик со свое-ю ста-ру-хой

У само-го сине-го моря.

Они жи-ли в вет-хой зем-лян-ке…

– Теперь отсюда, – Дина указала пальцем.

– Вот по-шел он к сине-му морю

Ви-дит, море слег-ка разы-гра-лось

Стал он кли-кать золо-тую рыбку…

Дина торжествующе посмотрела на мужа:

– Ты видишь, какие успехи, это удивительно!

Она хотела сказать что-то еще, но увидела вдруг перед собой тревожное, напряженное лицо мужа, встревожилась сама, ей показалось, что он ничего не слышал и не видел:

– Что с тобой, Влад, ты не заболел?!. Так, дети, – обратилась она к ним, – ступайте на двор, играйте там.

Она сняла с кровати подушку, подложила на диван:

– Приляг, отдохни, похоже, ты притомился. Как ты себя чувствуешь, не простудился? Может, болит что?

– Нет, Дина, ничего не болит. Вялость какая-то. Пожалуй, отдохну.

– Полежи, полежи, мы не будем тебя беспокоить. Может, поспишь, усталость быстрее пройдет.

Она вышла из комнаты, плотно закрыв дверь.

– Нет, теперь уже не пройдет, – сказал я себе вслух, – что-то надо решать, и возможно это только мне. Остальные либо не знают, либо не могут или не хотят.

«Не судите, да не судимы будете». Но если одни люди для своих целей обрекают на трагедии других, разве нельзя их судить! Ради личных целей Раппалы оторвали ребенка от другой семьи. Но вырастили, воспитали его, дали хорошее образование, проявили активность и житейский опыт в создании его собственной семьи. Одним словом, надежно обустроили его в жизни.

С другой стороны, кто может знать страдания, отчаяние, ужас в душе матери, потерявшей сына, с надеждой до последнего ожидавшей его у поезда на Родину. «Наверное, она ждет меня и теперь, все эти долгие, долгие годы в сомнениях, ожидании чуда».

«Прости, мама! Но я