На весах греха. Часть 2 - Герчо Атанасов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Не тебе меня учить, контра такая! Таскаешь сюда разную сволочь, писак всяких, из-за которых у меня отбирают звание… — Еньо помолчал, будто чего-то выжидая, и снова заревел. — Тебе ли меня учить, ведь ты у жены под подолом прятался, когда мы жисть клали за эту самую власть, а теперь вы ее в розницу продаете Западу… Да я вас… — и Еньо отдался на волю стихии, костя на чем свет стоит присутствующих, их жен с чадами и домочадцами, и весь их род…
Его слушали со стоическим терпением, на иных лицах читалось откровенное восхищение: как всякий ущербный человек, Еньо был мастером по части ругательств. Нягол заметил, что казалось бы не владеющий собой скандалист бросает на него исподтишка пристальные взгляды.
Еньо икнул и умолк. Настала тишина. Слышно было, как в жестяной раковине звенит струйка воды из крана. Теперь нужно было повернуться к нему спиной или сразу всем уйти. Но вместо этого Гроздан грохнул кулаком о стол:
— Слушай, долго мы тебя терпели, долго с тобой цацкались!
— Гроздан, черт с ним, брось ты его!
Но Гроздан не слушал:
— Кто тебе дал право оскорблять людей и материться на чем свет стоит?
У Еньо глаза полезли на лоб.
— Ах ты, мать твою… — тихо начал он. — Ах ты сволочь кулацкая, я насквозь красный, аж до кишки, а ты… ах, женка твоя толстозадая…
— Заткнись, сопля! — крикнул Гроздан. — Кишки у тебя может, и красные, да ум зеленый, ублюдок голобородый, ты еще жену мою…
— Гроздан! — закричали все в голос, кто-то дергал его за рукав, Нягол вскочил, повскакивали другие, поднялся гвалт.
И никто не заметил, как притихший и сжавшийся в комок, словно рысь, Еньо вытащил маленький никелированный пистолет. Первый, оглушительный звонкий выстрел, казалось, разнес вдребезги всю пивную. Не успели опомниться, как прозвучал второй, еще более оглушительный выстрел. Все бросились наземь, загремели стулья, раздался женский визг. Полулежа на столе, Еньо в беспамятстве палил из пистолета, лицо его стало серым как грязный мел, глаза побелели, с губ стекал» слюна.
Суматоха была полная. Кто ползал по полу, стараясь залезть под стол, кто пробкой вылетел на улицу. кто, перевернув стол, прятался за ним, как за квадратным щитом. Нягол и Мальо оказались в самом низу давки, слышались крики и чье-то громкое испуганное хрипенье.
Еньо выстрелил, в третий, в четвертый раз, буфет зазвенел разбитым стеклом. Пришедший в себя Нягол пополз к соседнему столу, заметив это, Мальо попытался удержать его, но Няголу удалось подняться. Обезумевший Еньо был в двух-трех шагах в стороне от него. Считанные секунды нужны были ему, чтобы навалиться на Еньо всем телом, но тот как животное, почуяв опасность, повернулся, дуло пистолета изрыгнуло небольшой огонек, грохнул выстрел. Нягол покачнулся. Полыхнуло еще раз, и прежде чем послышался грохот, что-то молниеносно ударило его в пах, пивная поплыла перед глазами, властная истома разлилась по телу, и он рухнул на пол.
За ним гналась полиция, пули свистели в воздухе, со звоном ударялись в мостовую, отскакивали рикошетом, противно жужжа над самым ухом, но ничего этого он уже не помнил. На глаза пала ночь, в ней один за другим беззвучно вспыхивали огоньки, наступила страшная тишина и, проваливаясь в сырую тьму, он увидел, как трепещут крылышками два маленьких белых мотылька…
Исповедавшись перед Милкой, Теодор как будто успокоился — растаяла напряженность, возникшая между ними после ссоры с дочерью и так угнетавшая его. Он был из тех натур, которые не пригодны нести в себе душевное бремя или тайну. Для того, чтобы жить полнокровной жизнью и работать, Теодору с молодых лет нужно было не просто спокойствие, а обстановка, ограждающая от любых неприятностей. В сущности, его стихийное представление о личной свободе сводилось именно к такому бесконфликтному спокойствию: Теодор не принадлежал к породе борцов и знал это.
Знала это и Милка, которую запоздалое признание мужа хотя и поразило, но не потрясло. Несколько дней она молчала, взвешивая на собственных весах поведение мужа и дочери. Она ничуть не сомневалась в том, что Елица давно знает об отцовском падении. Это была загадка, которую она втайне от мужа решила разгадать любой ценой (Теодор скрыл от нее давнишний разговор с Елицей в мансарде брата, полный намеков и завершившийся его неожиданными слезами и снисходительной лаской Елицы). Она понимала, что без этого не сумеет вмешаться, чтобы собрать воедино и склеить куски вдребезги разбившегося семейного очага. К тому же, будучи человеком исключительно трезвого ума, Милка простила мужу его прегрешение, хотя не имела на это никакого права. «Тео, — сказала он ему, — я долго думала, сопоставляла, вспоминала. Ты поступил плохо, но времена были и того хуже а ты был молод, еще совсем мальчишка. Я бы на месте твоего старшего брата, — она редко называла так Нягола, — простила бы тебя. В конце концов, от тебя ничего не зависело, и то, что ты сделал, ты сделал только во вред себе. Полжизни носить в душе жгучую муку — этой кары вполне достаточно…»
Теодор слушал со слезами на глазах.
— Я понятия не имею, откуда Елица обо всем узнала, но это не столь важно, — продолжала Милка. — Важно, что она поступает так по молодости, а это пройдет. Я даже думаю, что она никогда ничего не расскажет дяде, потому что боится его потерять. Это и заставит ее вернуться к нам, она же не выродок…
При этих словах Теодор вздрогнул. Он внимательно слушал жену и вместе с тем наслаждался счастливой рассеянностью, которая охватывает человека, разминувшегося с опасностью. Он понят и прощен — и это первое в его жизни большое отпущение грехов, какого сам он никому не давал. И слезы невольно наворачивались на глаза…
В этот день от отправился в одну из лабораторий, где под его руководством уже полным ходом шли эксперименты по новой теме. Брошенная перед самым финишем докторская диссертация все больше бледнела в его сознании, он уже смирился с потерей, увлеченный совместной работой с Чочевым, а тот, видимо довольный, не вмешивался в его дела. В конце концов, говорил себе Теодор, как-нибудь спихнем тему, защитимся. Чочев силен и ловок, а потом, когда этот груз свалится с плеч долой, он успокоится и может быть вернет себе доверие дочери и
