На весах греха. Часть 2 - Герчо Атанасов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Нягол причмокнул при воспоминании о пережитом удовольствии.
Совсем иная картина была внизу, на равнине. Здесь пахали и сеяли, жали, косили и молотили. Земля была ровная или всхолмленная, жирный чернозем, спекавшийся сухими грудками в зной, липкий и вязкий в непогоду. Песни здесь слышались редко, дети не затевали игр, разве что у реки. Днем солнце немилосердно жгло все живое, а ночи были прохладными, навевавшими чувство одиночества. Не было здесь пестрого птичьего мирка, вместо грациозных ласок зорко оглядывали округу суслики, мелькали ужи, тяжело взлетали вороны. Вообще здесь все было тяжелое — и земля, и ее плоды. Этой земле нужны были просоленные потом спины, потрескавшиеся ладони, молчаливо сжатые губы; дороги тянулись здесь ровные, редко где бил ключ или виднелась каменная шапка колодца; а уж если, бывало, хлынет дождь, то льет как из ведра, и некуда от него деться. Натянув на голову какую-нибудь одежку, стоишь под опустившимся чуть не на плечи небом, одежда промокнет до нитки, отяжелеет, а ты не знаешь, что делать: то ли переждать, то ли идти по раскисшему полю. Небесный грохот умолкает, раскаты грома настигают друг друга и катятся дальше, внезапная вспышка как рентгеном высвечивает небесные вены, разветвленные, тончающие у земли. И вдруг грянет тот самый, режущий слух, раздирающий все окрест удар который прокатывается по тебе эхом, расщепляет тело и уходит в землю, а ты, оглушенный, еще долго не можешь прийти в себя, утешаясь тем, что глухие раскаты уходят все дальше.
В такие часы понимаешь, как ты мал и зависим насколько равнодушна к тебе природа, она лишь учит покорности и выносливости. От поля до дома предстоит отчаивающе долгий путь по жирной грязи, тебя встречает насквозь промокшее село, мутные потоки бегут по дворам и улицам, а когда они спадут, открываются неожиданно глубокие, ощетинившиеся камнем русла, с пастбища бредет молчаливая, в мокрых слипшихся космах скотина, чьи-то ворота грохнулись наземь и приказали долго жить, крыши протекли, повсюду сырость и холод, леденящие кожу и мысли. В такие дни случалось, что, простудившись, кто-то схватит менингит, внезапное половодье уносило людей и скотину, начинались тяжелые запои, вспыхивали скандалы, а то, глядишь, какая-нибудь чувствительная душа ударялась в бегство куда глаза глядят…
— Дядя, ты спишь? — вывел его из забытья голос Елицы. Нягол обернулся. Иванка посапывала во сне, Мальо слегка похрапывал.
— А я думал, ты задремала, — тихо сказал Нягол.
— Как себя чувствуешь?
— Хорошо, только руки немного горят.
— Ты сегодня бросилась в работу сгоряча, а надо приучать себя постепенно.
Елица вздохнула.
— Оказывается, это очень трудно… копать, — сказала она и посмотрела на спящих.
Вечера они проводили дома, чаще всего под виноградной лозой. Разговор вели в основном Нягол и Иванка, время от времени вступал Мальо, а Елица только слушала чудноватые истории о свадьбах, ссорах и распрях между родственниками, о деревенских неурядицах и смешных происшествиях. И снова ее покорила иванкина речь — мягкая, певучая, расцвеченная местными словечками, меткими и образными, от которых тянулась тоненькая ниточка жизненного опыта. Особенно сильное впечатление производило на нее отсутствие всякого пафоса в рассуждениях этих людей. Не посягая грубо на свою надежду, а может, и веру, они разбирали по косточкам жизнь и нравы села, как летописцы, хорошо знающие скрытые пружины человеческой души, из которых главной был личный интерес. Наш человек, говорили они, ничего не сделает за просто так, без выгоды для себя, ему никаких счетоводных книг не нужно, он все в голове держит, на обухе хлеб молотит. Особенно молодежь. Оно, конечно, и правильно, если не жадничать, но жадничают ведь. Наши-то к себе тянут, а власти за общее стоят, вот И равняются друг с другом. Но ты, Нягол, так и знай, говорила Иванка, так оно всегда было и так и будет, на том свет стоит, навряд ли переделаешь человека, чтобы он сказал: пусть мое собаки жрут, мне общественное любо… И не оттого, что человек плох, просто он такой по природе. А я тебе вот что скажу; было бы в доме — будет и у государства.
Мальо придерживался несколько иного мнения оно-то своя рубашка ближе к телу, это верно, но и в общем должен быть порядок. А не так, чтобы кому-то оно — мать родная, а другому — мачеха. Потому как, Нягол, на главной-то площади все видать.
Теперь настал черед Нягола, и Елица ждала, что он скажет. По-моему, говорил Нягол, в человеке заложено все хорошее и все плохое, а значит, все зависит от того, чему дать путь-дорогу, что выпустить на волю… Так-так, поддакивала Иванка. Спрашивается, на что нам опираться — только ли на хорошее? Я думаю, что пора опереться и на плохое, на эгоизм, например, впрячь его в работу под внутренним контролем.
Елица сосредоточенно слушала смущающие душу слова Нягола.
— А ты помнишь, как взяли тебя в оборот в те больные времена? — тихо сказала Иванка. — Уж мы с Мальо думали, что конец, пропал хороший человек.
Нягол коротко усмехнулся.
— Не забуду, как стукнула калитка в тот первый раз, я еще стирала тогда у колодца. Мальо, помню, еще не вернулся с работы…
— Здесь я был… — поправил ее Мальо.
— Ну, думаю, гость дорогой пожаловал, а оно совсем другое оказалось, — Иванка переставила тарелки с закуской, долила всем ракии. — Я уж тебе, Нягол, начистоту признаюсь: сначала-то я усомнилась. Мы тут, в селе, уже знали, что к чему, был у нас один Еньо, вообще-то он в свое время большого лиха хлебнул в полиции, несчастный был парень, но как завертела его эта карусель — все село взвыло. Очень его поддерживали в городе, очень ему верили, а селу не верили.
— Какой Еньо, — спросил внезапно помрачневший Нягол, — тощий такой, с дикими глазами?
— Сейчас-то он присмирел, его на пенсию турнули, да еще, говорят, звания активного борца лишили, — пояснил Мальо.
— Он, он самый, он и теперь задирается, когда налижется. А ты откуда его знаешь?
— Встретил в прошлом году в пивной, — пробормотал Нягол и вспомнил давнишнюю встречу в корчме, животную злобу Еньо к нему, поверженному. А ведь они знали друг друга с ремсовских времен.
— У Еньо болячки давнишние, — добавила Иванка. — Мать его, Веса, хромая была и сильно выпивала. А отец его был тихий, безответный, добывал камень
