На весах греха. Часть 2 - Герчо Атанасов

В последние недели он усиленно писал, но все это были отдельные эпизоды, диалоги, фрагменты, авторские размышления об этой многоликости, дымящей, ферментирующей, как-будто понятной и ясной, но стоит только коснуться — окажется, что все окутано туманом. Вот в таком тумане виделся ему племянник Диньо, которого он спас от тюрьмы, поручившись за него перед первым человеком округа. Хозяин кабинета, как видно, не ожидал такой развязки их второй встречи, кто его знает, что он там думал, — у него на глазах Нягол разговаривал на «ты» с центром, уехал по спешному вызову, вернулся и сам попросил о встрече — все это неспроста, в этом что-то было, вероятно, какое-то тайное поручение, связанное с округом, а может, все это выльется в книгу, во всяком случае осторожность не мешает, нужно расположить к себе литературное светило, дружески побеседовать, а между прочим и кстати можно ввернуть хорошо сбалансированную информацию о задачах сегодняшнего этапа, перспективах и дальних прицелах, концентрации, интеграции, интеллектуализации, организации, модернизации… Помнится, все это он выслушал невнимательно, зато наблюдал зорко; трезвомыслящий и легко загорающийся руководитель, полный то общественной бодрости, то государственной озабоченности, — попробуй, опиши его.

Хотя, в сущности, этот человек, по уши утонувший в разных обязанностях, понятен и прост. Куда труднее с людьми вроде Диньо, деревенскими хитрецами и государственными простаками, потомственными скопидомами и беззаботными транжирами общего — вот оно, вот где собака зарыта, Нягол.

— Дядя, о чем ты задумался?

Нягол очнулся от мыслей:

— Да так, думаю.

— Думаешь о своем, а с дороги не сбиваешься! — заметила Елица и неожиданно объявила, — а мне ночью снилась тетя Марга!

Нягол искоса поглядел на нее.

— Честное пионерское! Будто я мою тарелки в каком-то баре, а она приехала на белом лимузине заказала кокосовое молоко и подмигнула мне… Елица слегка зарделась. — А я посмотрела на себя онемела — я беременна…

Нягол поднял брови.

— Честное пионерское… а тетя Марга улыбнулась такой жестокой улыбкой, ведь мы, женщины, стали жестокими, ты это знаешь, правда? Потом вытащила какие-то ноты, и говорит: смотри, эти ласточки — письмо от Него… Я вытаращилась и спрашиваю, а кто он, а она мне говорит: Композитор, глупышка, в конце одной арии Он попытался схватить меня в охапку, но Дирижер меня отнял, и теперь Он в изгнании, пишет мне оттуда, ты можешь читать ноты? Не могу, отвечаю я, а тетя Марга засмеялась эдак колоратурно, и говорит, это, глупышка, ария чувств… и ушла.

— Куда? — наивно спросил задетый за живое Нягол.

— Она не сказала, — лукаво ответила Елица.

— Гм… — хмыкнул Нягол, пораженный упоминанием о Дирижере, о котором никто с Елицей не говорил. Или они говорили о нем с Маргой? — Странный сон…

Елица пожала плечами:

— Это к добру, дядя, вот увидишь, тетя Марга чем-то нас удивит.

— Тетя Марга любит удивлять, как, впрочем и моя племянница, — мрачно пошутил Нягол. — Так, значит, господин Композитор…

— Ага! — пропела Елица, исподтишка наблюдая за ним.

— И вы, женщины ожесточились?

— Да, мсьс.

Нягол почесал в затылке.

— Но это ты позаимствовала не у тети Марги.

— Откуда ты знаешь? — удивилась Елица.

— Важно, что угадал.

Елица поравнялась с Няголом и, подпрыгнув, поцеловала его в висок:

— И я угадала, мсье… — она коснулась Нягола побежала по дорожке, — Догоняй!

Как и следовало ожидать, Иванка встретила их ласковой насмешкой.

— О-о-о, прибыли пролетарии в коротких портках, а я-то говорю недавно Мальо: наши, мол, работнички, видать полегче работенку сыскали… Глаза ее насмешливо светились, а Мальо добродушно почесывал в затылке. — А ну садитесь, вот вам брынза с зеленым чесноком, он еще совсем молоденький да зелененький, так и хрустит во рту. Ешьте, нас работа ждет — сейчас вся республика спину гнет, кто в пиджаке, а кто в рабочей робе. — И, не дожидаясь эффекта от своих слов, первая рассмеялась.

Через полчаса все четверо поднялись на холмы над селом и оказались на винограднике. Это был старый, крутой и каменистый участок с мощеными канавками, засаженный огромными лозами сорта «памид», на нижнем его краю рос раскидистый орех. Под его ядовито зеленой кроной лежала прохладная земля, лишь кое-где пробивались редкие травинки. С середины участка карабкались вверх усыпанные поздними плодами черешни. При виде их Елица ахнула.

Солнце припекало. Далеко внизу, со стороны дороги, слышался тяжкий храп перегруженных щебнем грузовиков, тянувшихся в город. Вокруг летали закованные в бронированные панцири жуки, рогатые как бычки, порхали, словно яхты, бабочки, мелькали ящерицы. Иванка сменила черную парадную, как она шутила, косынку на белую, они с Мальо закатали рукава, а Нягол разделся до пояса. Елица расстегнула молнию спортивного костюма, но, смутившись белизны груди, снова застегнулась. Разобрали мотыги, хорошо наточенные, с зелеными прожилками присохших к металлу травинок и отполированными до блеска черенками: Мальо и Нягол взяли те, что побольше, Иванка взяла среднюю, а Елице оставили самую маленькую, ушастенькую. Заняли места на верхнем краю виноградника, встав поперек участка, Иванка театральным жестом перекрестилась и крикнула:

— А ну-ка, дружина, посмотрю я на ваши спины!

Ее мотыга привычно вскинулась и, достигнув своего скромного зенита, упала вниз. Послышался звон металла, вонзившегося в каменистую землю, — не слабый и не сильный. Второй отозвалась широкая, лопатистая, плотно сидящая мотыга Мальо. Раздался глухой звук. Третьим размахнулся Нягол. Его мотыга взвилась над лозами и, немного качнувшись, опустилась, захватив большой кус земли. Стоя с самого края, Елица следила за первыми неровно отозвавшимися ударами, за живо шевелящимися спинами и с удивлением обнаружила, что в считанные секунды все трое вошли в общий ритм, будто работали под неслышную команду. «А дядя молодец!» — подумала она, восхищенно глядя на спину Нягола, ныряющего меж лозницами. Она стояла, опершись на черенок своей полудетской мотыги, не зная как получше за нее взяться, как вдруг услышала голос Иванки:

— Э-э-эй, да мы про нашу работницу-то совсем забыли!

Мужчины остановились, а она вернулась, чтобы показать Елице приемы работы — не бог весть какая премудрость, дело-то пустяковое, надо только знать как взяться… ну-ка, возьмись вот так, а то копнешь посреди ряда… а теперь шагни вперед, немного, а то потеряешь силу… да не левой, а правой держи…

Смущенная Елица неумело хваталась за рукоять мотыги то одной, то другой рукой, то совсем низко, как первоклассник за карандаш, то слишком высоко. Наконец, она кое-как приспособилась, расставила ноги пошире и размахнулась так, что мотыга у нее взлетела выше головы, отчего сама она покачнулась и рассекла ближайшую лозу.

— Ой, что я наделала, — запричитала зардевшаяся как мак Елица