На весах греха. Часть 2 - Герчо Атанасов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А у мотыльков, видимо, все иначе. Вот этот белый парус не боится того, что он один, машет мокрыми крылышками, кружит и радуется свету и теплу из комнаты — в этот миг, и в следующий, пока я курю и пока водяная пыль не обратилась в снежный саван.
И тогда случилось еще одно чудо. Откуда ни возьмись прилетел еще один мотылек, точно такой же белый и маленький. Никогда он не видел столь радостного и нежного танца, как этот танец двух крылатых существ. Они то носились у самого окна, то резко отлетали в сторону, их крылышки трепетали, они то вихрем разлетались, то вновь нежно касались друг друга, то мельтешили, то на миг замирали на распростертых крыльях, готовые упасть, как цветочные лепестки. И, продолжая игру, они вдруг свернули в сторону, выровнялись в полете и храбро улетели в мокрую тьму. Он долго смотрел им вслед, но мотыльки не вернулись.
Нягол прикрыл глаза. Исчез его белый мотылек, его легкокрылый парус, а Ее поглотило взорванное ночное небо, он слышал эхо взрывов в тюремной камере, следил за сполохами на стене и молился о том, чтобы ад пощадил Ее дом, выходящий на две улицы, и обрушился на каменные стены тюрьмы, а там будь что будет…
Произошло обратное — был расколот надвое дом, выходящий на две улицы. Ее дом. С тех пор ее нет, она уже не встретит его где-нибудь возле университета или на мосту с четырьмя орлами, в белом платье с белой сумочкой, не заглянет в глаза, не скажет тихо: Иван, это я, ты меня не забыл?
После войны он разыскивал ее по всему обезлюдевшему городу — среди развалин, в списках убитых и без вести пропавших, по больницам и родственникам — и верил, что встретит ее возле университета или на мосту с четырьмя орлами.
Он не нашел ее, и это была судьба. Он это чувствовал всем своим существом всем своим кровоточащим сердцем, и никак не мог понять ее и смириться. Безостановочной чередой потянулись воспоминания: слова, взгляды, жесты и моменты близости, ее силуэт и походка, цвет одежды, места, где они встречались, голос ее в шуме уличной толпы, а надо всем — ее милая влюбленность, ее преданность, потрясающее счастье быть любимым. Тогда он не знал формулы этого божественного чувства, только ощущал его в себе, и этого ему хватало. Много позже, смирившись в душе с вынужденным мужским одиночеством, однажды наедине с самим собой он вдруг неожиданно назвал эту формулу: Она была единственной. Единственной…
Единственная. Это так нелогично, по-детски- и в то же время такова была истина, истина его разбитого сердца. Только Она могла смотреть так преданно, понимать его с полуслова, следовать за ним без оглядки; только Она была способна поверить в его талант и вместе с ним пройти все будущие трудные тропы, разделить с ним все сомнения и невзгоды, труды и успехи, уберечь его от соблазнов и легкомыслия — его, юриста Ивана Михова из Фракии, как он представился ей, подчиняясь законам конспирации. Сколько раз он думал, что найди он ее, он отказался бы от своего настоящего имени, печатался бы как Иван Михов, а может быть, и вовсе не стал бы печататься.
А может быть, он, ослепленный чувством, переоценивал Ее, видел Ее в неверном свете? Что сказала бы Она, если б узнала, чем он занимается, кто такой Весо, во имя чего они дали клятву? Помнится, как-то Она спросила, почему он бросил учебу в Граце. Он рассказал ей всю правду, но она, кажется, не совсем ему поверила; ведь ты интеллигентный человек, сказала она, а это все-таки Европа… Что он мог Ей ответить — что уже чувствовал в себе потребность писать, что его снедала тоска по родине, неизъяснимая тоска по родной речи, воздуху, которая радостно щемила молодую душу? Тогда он и не подозревал, что это на всю жизнь, что радости перейдут в глухую тревогу, в вечное недовольство ремеслом, за которое он взялся так легкомысленно. Нет, он не мог бы объяснить ей все, для этого было слишком рано, а подпольная работа, а переброска оружия и людей, а ротапринт и перестрелка в квартале Коньовица? Она бы перепугалась до смерти и не смогла бы принять столь трудно совместимые вещи.
Однажды, когда он пространно рассуждал об истории, галопом перескакивая от первобытно-общинного строя к Парижской коммуне, Она сказала ему: Ваньо, ты молод, а весь устремлен в прошлое; я думала, что только папа такой, потому что он одинок. Он не помнит, что ей ответил, но почувствовал в ее словах чисто женскую проницательность. Будь это сейчас, он бы ей ответил: милая моя девочка, это верно и не может быть иначе, потому что мы, мужчины, смотрим главным образом в прошлое, вы, женщины — в настоящее, а дети — в будущее. Так распорядилась природа, что мы — пленники ума, вы — пленницы чувств, а дети — пленники воображения. Но зачем связывать разум только с прошлым? — возразила бы она, а он бы ответил: потому что прошлое — опыт, а без опыта нет мысли, как без мелочей жизни нет ощущений и чувств, а без туманности будущего — надежды. Очень сложно ты говоришь, сказала бы она, а в сущности, это бы значило: а вот я чувствую, что никогда не поеду в Грац и вообще никуда не поеду, ничего не испытаю…
Порой вспоминались ее слабости, например, ее любопытство, столь неуместное в те времена. А в нынешние? Мог бы он свыкнуться с этой милой привычкой копаться в душе другого человека — тогда это его трогало и даже окрыляло; разве не стала бы она ему со временем досаждать, раздражать если прибавить и другие его и ее черты, склонности пристрастия, неизбежно накапливающиеся с годами трения, привычку и однообразие — что стало бы с ними, если бы весь этот вакуум мечтаний рано или поздно заполнился доверху?
За окном в сухой ночи дремали дома и деревья, где-то поблизости прошел поезд. С моря, подумал Нягол, и на минуту перед ним возникло озлобленное лицо Марги.
Однажды под вечер Нягол и Мальо пошли в корчму. Нягол с любопытством осматривал улице застроенные новыми домами — двух- и трехэтажными, с просторными балконами,
