На весах греха. Часть 2 - Герчо Атанасов

Сумеет ли он дожить до тех счастливых дней и вечеров, до высшего спокойствия, когда его единственными противниками снова будут нерешенные вопросы, высшие формулы материи, до которых он почти что добрался.

Дальше загадывать он не смел из суеверного страха. Выдержка, Тео, выдержка и спокойствие.

Шагая тенистым тротуаром, он вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд. Теодор обернулся и онемел, узнав Сибиллу. Одетая среди лета в черное шелковое платье ниже колен, с черным траурным крепом на голове она казалась нездешней, каким — то эфирным видением, невесть откуда попавшим на раскаленные плиты тротуара. И только глаза ее принадлежали прежней излучавшей щедрую красоту и врожденное честолюбие Сибилле.

Они заговорили почему-то тихо, она рассматривала его, одетого в светлые брюки и летнюю рубашку, смотрела на белые, покрытые чистыми русыми волосками руки, он окидывал взглядом ее Похудевшую фигуру, которую обволакивал полупрозрачный шелк. «Я в трауре, Тео, — сказала она, — у меня умер ребенок». Теодора будто пришибло от ее слов. Они были сказаны просто, в бездонной материнской горести, которой не нужно сочувствие.

«Как это? — бессвязно пролепетал он. — Когда это случилось?» — «Недавно, от вирусного воспаления мозга». — «Девочка, мальчик?» — «Мальчик, год пять месяцев». — «Ужасно», — промолвил он.

Они пошли по тротуару неслышным шагом, будто вовсе не касаясь плиток. «А ты как? — спросила она, — дочь здорова?» — «Да-да, — еще не придя в себя ответил он, — она в провинции, у брата, а что?» — «Просто так. Ты, наверное, спешишь?» — догадалась она. Они сели в первом попавшемся открытом кафе, занимавшем полтротуара. Сибилла повертела в руках пузатую рюмку с коньяком, поглядела на запотевшую бутылку газировки с криво наклеенной этикеткой. Нет, он совсем не изменился, подумала она, и просившиеся на язык слова показались ненужными. А ей хотелось сказать, что он ей нужен в эти страшные дни и ночи, что после похорон муж ушел жить к своей матери, и они общаются только по телефону, все ясно, но эта запотевшая бутылка со скособоченной этикеткой-нет, он тот же, каким она его оставила, в самом главном, существенном человек не меняется.

Отпили по глотку, она — коньяка, он — газировки, помолчали, погрузившись каждый в свои мысли. Теодор никак не мог проникнуться ее болью, мысль ускользала, бежала в воспоминания, к тем сумеречным часам, когда она ждала его в квартирке своей родственницы, трепетная, принадлежащая ему до конца. Сейчас перед ним сидела другая Сибилла, какой-то ее далекий двойник, которого он видит впервые. «Работаешь?» — спросил он. Сибилла недоумевающе посмотрела на него: «Работаю, а что?» — «В такие моменты работа отвлекает», «Да, это так, — подтвердила она. — А ты? Наверное, защитил докторскую?» Он коротко рассказал о вмешательстве Чочева, о новой теме, о том, что как раз шел в лабораторию. И неожиданно отхлебнул из ее рюмки. Снова заказали по порции коньяка, пили торопливо, будто тайно соревнуясь друг с другом. «Жизнь — вещь совершенно неясная, — заявилуже раскрасневшийся Тео, — по крайней мере для меня. Если б ты только знала, сколько всего свалилось на мою голову! Ты даже представить себе не можешь, я и сам не могу до конца поверить в твое несчастье». Сибилла смотрела на него немигающими, бесконечно измученными и все-таки живыми глазами. На мгновение он даже усомнился, слушает ли она. «Елица бросила меня, — признался он, удивляясь самому себе. — Ушла из дома и поселилась у брата, писателя,» — продолжал он, делая второй шаг, и тут его прорвало. Он говорил тихо, с волнением, которого она за ним не знала и от которого то запинался, то снова говорил легко и свободно. Сибилла слушала невероятную историю его падения, аккуратно сложив руки на столике, как первоклассница И чем больше Теодор переживал свое грехопадение, тем яснее выстраивалась перед ее взором мозаика из разноцветных разнокалиберных кристаллов, прозрачных и мутных, которые составляли его существо. Сознание содеянного греха, внезапно Нахлынувшее непрошенное, безумное раскаяние расставили все по местам.

Когда Теодор кончил, они долго молчали. Вокруг стоял ленивый гул человеческих голосов, тихо рокотал бульвар. «Зачем ты все это мне рассказал?» — спросила Сибилла. Он и сам не знал. Так и ответил: «Не знаю». Сибилла спрятала лицо в ладони, ее волосы рассыпались по столу. Через минуту она подняла голову, черты лица у нее обострились «Не нужно было говорить мне этого», — сказала она. «Наверное, но какое это имеет значение?

— «И брат ничего не знает?» — Теодор кивнул. «Елицу ты потерял», — сказала Сибилла. Теодор съежился, как от удара, а она подумала: «Ты не знаешь, но я знаю, зачем ты мне это сказал: чтобы сравняться со мной, чтобы я тебя пожалела».

Теперь молчание не было тягостным. Она записала номер своего телефона, подала ему и сказала с вымученной улыбкой: «Если когда-нибудь решишься, позвони. Я отвечу, если буду дома».

Она встала и вышла из кафе, плотной тенью скользнув под любопытными взорами посетителей.

Нягол лежал в отдельной, специально освобожденной для него палате. Наверное, раньше здесь была амбулатория: по углам стояли высокие застекленные шкафы с инструментами и лекарствами, белела кушетка, в углу примостилась раковина. На круторогой вешалке у двери висел халат в ржавых пятнах крови. Кровать стояла у окна, его наружная рама была выставлена и затянута марлей. К стене была прикреплена на скорую руку желтоватая трубка, посередине которой, словно паук, висела банка с прозрачной жидкостью. В изголовье больного стоял металлический столик на резиновых колесиках, заставленный приборами и лекарствами, над кроватью висела зеленая лампа и кнопка звонка. На противоположной стене красовался лозунг о том. что тишина лечит.

В лозунге не было никакой нужды, потому что в комнате и без того стояла гнетущая тишина. Только время от времени было слышно, как где-то рокотал мотор, наверное, проходил городской автобус или грузовик; чуткое ухо могло уловить далекий гул города.

Время от времени в палату входила пожилая сестра в белой наколке с красной полоской, что-товписывала в карточку, проверяла наконечники трубки, две воткнутые в Нягола толстые иглы, по которым незримо текли капли из банки. Стоило Няголу приоткрыть глаза, сестра начинала ворковать: «Лежите, лежите, я просто так…» — «Сестра, попить!» — непослушным языком выговаривал Нягол, и сестра проводила по его пересохшим губам смоченной салфеткой.

Срочная операция, после которой Нягол спал мертвым сном, длилась несколько часов. Хирургам пришлось вырезать часть кишок и буквально выполоскать внутренности в антибиотиках. Пуля попала в живот, повредила кишечный тракт. Несмотря на все меры,