Уинстон Спенсер Черчилль. Защитник королевства. Вершина политической карьеры. 1940–1965 - Манчестер Уильям

Вспыльчивый Брук в День Победы ударился в философские рассуждения в своем дневнике, ссылаясь на Бога – в отличие от Черчилля – как на источник своих сил (необходимых для взаимодействия с Черчиллем) и утверждая, что победа была «предопределена всесильным Богом, который заботится о судьбах мира». Но, написал Брук, несмотря на трудности общения с Черчиллем, «порой невыносимые… я ни на что на свете не променял бы последние три с половиной года борьбы и усилий»[2214].

С наступлением ночи, когда Черчилль вернулся в «пристройку», лучи сотен прожекторов, которые последние пять лет выслеживали немецкие самолеты и ракеты, освещали общественные здания Лондона и уцелевшие шпили церквей Кристофера Рена. Букингемский дворец и здание парламента купались в ярком свете; циферблат Биг-Бена, написала Молли Пэнтер-Доунес, «сиял, как луна». Прожектор выхватил из темноты колонну Нельсона. Гарольд Николсон смотрел с Флит-стрит на собор Святого Павла и увидел «пучок лучей на огромном золотом кресте». Из парков доносились ликующие возгласы, и Николсон отметил, что люди были счастливыми и «абсолютно трезвыми». Когда он возвращался домой, ветер принес откуда-то издалека запах праздничных костров. «И я пошел спать, – написал он. – Так прошел мой День Победы»[2215].

В тот вечер Черчилль обедал в «пристройке» с Сарой, Дианой, Дунканом Сэндисом и лордом Камроузом, владельцем Daily Telegraph. Камроуз уже давно финансировал литературную деятельность Черчилля, заплатив ему 5 тысяч фунтов стерлингов за авторское право на публикацию Marlborough (биографии его выдающегося предка). Его присутствие за столом предвещало возрождение их издательских и финансовых договоренностей. Около половины одиннадцатого вечера Черчиллю сообщили, что толпа на Уайтхолле продолжает скандировать его имя. Черчилль, который к тому времени уже переоделся в костюм «сирена», вышел на балкон, с которого выступал днем, и сказал собравшимся: «Дорогие друзья, это ваш час… Мы стояли одни. Кто-то думал о том, чтобы сдаться? (Толпа грянула: «Нет!») Мы пали духом? («Нет!») Света не было, и на город падали бомбы. Но никто в стране – ни один мужчина, женщина и ребенок – не думал о том, чтобы сдаться. Лондон может вынести это. После долгих месяцев мы вырвались из лап смерти, из горнила ада, в то время как весь мир задавался вопросом: Сколько смогут выдержать англичане? Я утверждаю, что на протяжении многих лет не только жители этого острова, но жители всего мира, в чьих сердцах поет птица свободы, вспомнив то, что мы сделали, будут говорить: «Не отчаивайтесь, не поддавайтесь жестокости и тирании, идите прямо вперед и умрите, если потребуется, – непобежденными».

Он сказал, что Германия ждет от них «справедливости и милосердия». Он сказал, что Япония, «запятнавшая себя жадностью и жестокостью», тоже будет побеждена. И он сказал, что Британия будет биться «плечом к плечу» с Америкой[2216].

Ночью по всему острову жгли костры, на Бикон-Хилл в Хэмпшире и на других холмах с похожими названиями в Уэльсе и Озерном крае. Они горели на городских площадях от Корнуолла до Кембриджа, от Оксфорда до Ливерпуля, в Ковентри и Манчестере, в Бате и Бристоле, от Северо-Шотландского нагорья до продуваемой всеми ветрами самой северной оконечности материковой Шотландии. Они горели от Гернси до Джерси, который был освобожден в тот день, они горели в 700 милях к северу от Оркнейских островов. Костры пылали на островах Мэн и Арран, с севера на юг и с запада на восток, от архипелага Силли до Шетландских островов. Англичане, валлийцы, шотландцы и ольстерцы, молодые и старые, женщины и мужчины, танцевали в неверном свете огня, с шальными улыбками на блестящих от пота и перепачканных сажей лицах. С 1939 года, как в древние времена, они доказывали, что принадлежат к воинственной расе. Эта сцена была знакома британцам железного века, пиктам, скоттам, кельтам, римлянам, англам, саксам и данам, королю Гарольду, Томасу Бекету, Элеоноре Аквитанской, Елизавете I и Уолтеру Рэли, Кромвелю и Мальборо.

Поздно вечером пришла телеграмма от Клементины из Москвы: «Мой дорогой, все мои мысли в этот замечательный день связаны с тобой. Без тебя этого бы не случилось». Иден поделился похожими чувствами из Сан-Франциско: «Это вы направляли, ободряли и вдохновляли нас в самые тяжелые времена. Без вас этот день никогда бы не наступил». По своему обыкновению, Черчилль работал всю ночь с 8 на 9 мая. Требовалось ответить на сотни телеграмм, разобраться с бумагами. Пока он работал, лондонские власти решили выключить прожекторы, надеясь, что тогда народ разойдется. Черчиллевские англичане-победители расходились по домам[2217].

Прошло пять лет с тех пор, как Гитлер отдал приказ своим армиям вторгнуться в Нидерланды. В те черные дни Черчилль говорил англичанам, что покориться – означает погрузиться в пучину нового Средневековья. Но, сказал он, если они не сдадутся – и они не сдались, – то однажды достигнут сияющих вершин.

На этой широте в это время года рассвет наступает рано, на горизонте появляется розоватый отблеск. Побежденная ночь отступает. И снова рождается свет[2218].

Глава 7

Морской отлив

1945–1955 годы

После почти шестилетней тотальной войны европейцы достигли вершин. Но от Варшавы до Парижа, от Берлина до Праги они оказались не на черчиллевских сияющих, а на искалеченных, опустошенных, залитых кровью вершинах. Война превратила Европу в буквальном смысле в руины – в место кровопролития. Победители оценили масштабы ужасной трагедии, которая разворачивалась на континенте с 1939 года. По меньшей мере 40 миллионов европейцев было убито, примерно поровну – гражданских и военных. Польша заплатила самую высокую цену. Более 6 миллионов поляков, почти 20 процентов довоенного населения Польши, были мертвы, включая 3 миллиона польских евреев. Эти цифры не поддаются осмыслению. Современный читатель может составить некоторое представление о чудовищности истребления поляков, если представит, что в течение пяти лет ежедневно он читает в утренней газете, что накануне 3 тысячи его сограждан погибли в результате террористической атаки. В одной только Варшаве погибло 700 тысяч, больше, чем суммарные потери британских, колониальных и американских армий по всему миру. Среди погибших почти половина польских врачей, адвокатов и университетских профессоров. Спустя недели после капитуляции Германии Черчилль, все еще возмущенный тем, что лондонские поляки не сумели договориться со Сталиным в 1944 году, заявил в палате общин: «В мире немного достоинств, которыми бы не обладали поляки, и немного ошибок, которые бы они не совершили». Но самой большой ошибкой Польши была та географическая случайность, в результате которой она оказалась между Волком и Медведем, и теперь Медведь одержал победу. Люблинские поляки заняли тринадцать из двадцати министерских постов в новом варшавском правительстве. Шестнадцать польских демократов, арестованных в конце марта, были признаны государственными преступниками и отправлены в тюрьму. Польша, по сути, стала семнадцатой советской республикой[2219].

Из подробных нацистских документов вскоре стало известно о еще 3 миллионах убитых евреев, расстрелянных или отправленных в газовые камеры вместе с миллионом других «врагов государства»: коммунистами, цыганами и гомосексуалистами. Вишистская Франция услужливо арестовывала и передавала немцам этих сомнительных элементов. По меньшей мере 70 из 350 тысяч довоенного еврейского населения Франции (примерно половина натурализованные граждане и беженцы) были отправлены на восток, на верную смерть, как и три четверти из 140 тысяч голландских евреев. Италия потеряла в войну почти 350 тысяч человек, примерно поровну гражданских и военных. Потери французов составили 200 тысяч человек в 1940 году, но к 1945 году число гражданских, погибших во время бомбардировок и в концентрационных лагерях, достигло 400 тысяч человек. В ходе гражданских и партизанских войн в Греции и Югославии потери составили 150 тысяч и 1,5 миллиона соответственно. В обеих странах партизаны продолжали воевать, и это заставило Черчилля, имея в виду Тито, сказать Бруку: «Когда орлы молчат, начинают болтать попугаи»[2220].