Дорога войны - Валерий Большаков

— А я и не изменял своего решения, — спокойно ответствовал тот. Театрально вскинув меч, он провопил: — Буду биться до конца!

Трибуны одобрительно взревели. Следующим на очереди был кельт. Лискон сын Акко, в левой руке держа секиру на длинной рукояти, в правой — спату, подошел вразвалочку. На лице кельта белел рубец, искажая улыбку, обращая ее в усмешку демона. А Луцию стало смешно — этот тупой сальден так ничего и не понял! Решил, видно, что смерть Тереса — глупая случайность. Ну тебе же хуже, дуракам не всегда везет. Решив разделаться с кельтом поскорее, дабы восхитить публику и закрепить успех, Змей ринулся в атаку.

Защищаясь мечом, Лискон замахнулся маленькой секирой. Провокатор выждал миг и подставил щит, разворачиваясь боком. Секирка с треском вошла в скутум и застряла в нем. Луций тотчас швырнул щит кельту под ноги. Этого Лискон не ожидал — по своей воле лишиться щита?! Скутум ударил его по щиколотке, сын Акко дернулся в сторону, и гладий моментально достал его, прочерчивая кровавую полоску поперек груди.

Зарычав, сальден отмахнулся спатой — и наткнулся на жесткий отбив. А Змей вскочил на брошенный щит, оказываясь чуть выше противника, и тут же использовал свое маленькое преимущество — рубанул по шее кельта наискосок. Удар не прошел — в последнее мгновение Лискон умудрился подставить клинок. Но Эльвий это предвидел — отдернув меч и отпрянув от свистнувшей спаты, он воткнул гладий под мышку кельту. Лискон аж выгнулся от боли. Еще один удар по шее. Губы Луция дернулись в усмешке — нет уж, это слишком просто и незатейливо.

Соскочив со щита, он резко согнулся, и его левая ладонь легла на рукоять секиры. Прижав ногой щит, Змей рванул топорище. Секирка вышла легко. Он распрямился и совершил эффектный обмен — меч перебросил в левую руку, а секирку — в правую. Лискон попер на него, белый от боли и ярости. Провокатор, отбивая спату мечом, взмахнул секиркой. Круглое лезвие блеснуло и втесалось кельту в голову, подрезая черную прядь. Сын Акко рухнул, пораженный своим же оружием.

Трибуны выражали свой восторг всеми доступными способами — даже монеты полетели на песок. Чувствуя, что завладел публикой, Луций вскинул руки и закричал:

— Мне осталось убить двух даков! А я не люблю растягивать удовольствие! Пусть они бьются со мной оба вместе! Согласны?!

— Да-а! — ликующе заревели с трибун.

Змей обернулся к дакам. Пиепор и Карнабон молча разошлись и двинулись к Эльвию, заходя с флангов. Провокатор понял, чего ждет публика, и не стал тратить время — подхватив кельтскую спату и свой меч, он бросился на Пиепора, что приближался слева. Тот моментально прикрылся щитом, на что Луций и рассчитывал. С разбегу подпрыгнув, он выбросил обе ноги и так ударил ими о щит, что оглушил Пиепора и отбросил его на пару шагов. Оставалось приземлиться самому и воткнуть меч даку в печень. Тень, отброшенная Карнабоном, послужила сигналом. Провокатор упал на холодный песок, перекатился и вскочил разгибом вперед — на это тратится много сил, что на войне глупо, зато на арене смотрится очень выигрышно.

Карнабон, оставшись в одиночестве, осторожнее не стал. Подпрыгнув, он бросился на Луция, а тот уже продумал схему контратаки. И, когда дак ударил своей кривой махайрой, Змей не стал отбивать ее — он сунулся под падающий меч и выставил гладий как бы изнутри, от противника к себе, заламывая искривленный конец махайры. Махайра-фальката, попавшая в зацеп и залом, на секунду стала бесполезной, и тут уж острая спата наколола Карнабона, как на вертел, прободав мускулистое тело от печенки до селезенки.

Оттолкнув от себя рукояти обоих мечей, провокатор дал мертвому телу упасть и отшагнул сам. Безразлично скользнув глазами по агонирующему даку, Луций отдышался — и стал считать. Получалось, что Карнабон был у него сорок пятым. Еще немного трупиков, и будет ровно пятьдесят!

Рев и вой трибун мешали думать. Змей устало сбросил шлем и вскинул руки, приветствуя публику. Твердо шагая, он подошел к пульвинару и сдержанно поклонился квинквенналу.

— Это было великолепно! — прокричал Децим Лукреций Сатрий Валент, рукоплеща. — Ты честно заработал свой приз!

С этими словами он перегнулся через перила, подавая Луцию увесистый мешочек. Сунув драгоценный груз под мышку, Эльвий пошагал вокруг арены. Кое-где на песке сверкали новенькие монеты, и он подумал, что надо бы Бласия с Тицием выпустить сюда — пускай соберут. Деньги никогда не бывают лишними.

В раздевалке его встретил Гай Антоний, притихший и какой-то потерянный. Аукторат протянул ему мешок с денариями:

— Держи, командир!

Гай принял груз, покачал в руках и вернул, качая головой.

— Командуй ты, Луций… — вздохнул он. — А я — в принципарий.

Принципарий встретил Гая Антония сдержанным гулом множества голосов и шагов, окутал промозглой тенью — видать, прокуратор, заведующий интендантской частью, не спешил открывать отопительный сезон.

Оглядевшись, легат не заметил ни единого заинтересованного взгляда. К кому обратиться? С чего начинать поиски? Гая посетило тоскливое ощущение собственной несостоятельности. Люди вокруг, подчиненные Марцию Турбону, были заняты важными делами, они сновали озабоченно, строчили камышинками по пергаменам, царапали стильями церы, плавили олово для печатей, обращались с докладами, получали указания от вышестоящих и передавали их нижестоящим. Гай был лишним в этой канцелярской круговерти.

— Ищешь кого? — послышался мягкий, даже вкрадчивый голос.

Легат обернулся — и увидел сутуловатого мужчину средних лет в красной тунике, накинувшего на плечи походный плащ. Редкие курчавые волосы покрывали его голову, нос был истинно римский, правда, с веснушками, губы складывались в жесткую складку, а вот подбородок подкачал, будучи по-женски округлым, отчего казался слабым и вялым. Гай попытался уловить цвет глаз сутулого, но те постоянно соскальзывали в сторону, опускались долу или подымались горе, шаря по балкам потолка.

— Я — легат, — сказал Гай как можно тверже, — и прибыл с поручением от сенатора Элия Антония Этерналиса.

Сутулый протянул руку, требуя подтверждения статуса. Сын сенатора поспешно протянул своему визави кожаную кисту с отцовым посланием и прочими документами.

Развернув тугой свиток, тот внимательно ознакомился с документами и сказал:

— Меня зовут Публий Апулей Юст, я эксептор-консулар сиятельного. Ты, случайно, не в родстве с сенатором?

— Я сын его, Гай Антоний.

— Ага! И что же привело тебя в Дакию, Гай?

— Веление отца, — криво усмехнулся легат. — Он готовит… э-э… новый закон для варваров в пограничных провинциях и хочет, чтобы я разузнал положение на месте. К примеру, много ли даков обратились к нашим богам? А сколько их продолжают верить в Замолксиса? Сколько в Дакии храмов и святилищ этого божества? Где расположены старые андреоны и строятся ли новые?

— Понимаю, понимаю, — мелко покивал Публий. — Законы, которые хоть как-то касаются туземных верований, должны быть тщательно отшлифованы, ибо могут нести в себе зародыши бунта… Я служил в Иудее и знаю это не понаслышке. Подумав, он сказал:

— Пойдем, Гай. Покажу, с чего начать.

Эксептор-консулар провел легата в дальний угол, куда падал сноп света, зеленоватый от мутных стеклышек, вставленных в свинцовые рамы окон. Там стоял тяжелый стол, опирающийся на когтистые бронзовые лапы, а вся стена напротив была изрыта рядами полукруглых ниш, забитых папирусами.

— Вот здесь, — хлопнул Публий ладонью по крайнему ряду ниш, — описания-периплы земель дакийских. Дальше — списки местной знати, там же — имена жрецов. Тут — прошения, тут — доклады. В общем, разберешься.

— Благодарю! — искренне сказал Гай. — Ты снял камень с моей печени!

— Патриций должен помогать патрицию, — тонко улыбнулся Публий. И откланялся.

А Гай Антоний погрузился в работу. Он разгружал нишу, перекладывая из нее на стол деревянные тубусы, открывал их, вынимал папирусы, просматривал и возвращал на место.

Солнце давно уж сползло со стола, все выше забираясь на стену, а Гай все горбился над исписанными свитками.

Работа была утомительной и монотонной, строчки рябили в глазах, подступала боль в спине, но поиск захватил Гая — огромная, неведомая дотоле страна открывалась ему. Варварская, дикая, однако уже и не чужая. Римские порядки медленно, но верно перебарывали старые традиции, вытесняя дакийские древности в глухие углы, за обочину римских виа.

Что больше всего нравилось Гаю в Дакии, так это естественность. Тут не найти римского лукавства или азиатских наворотов, когда говорят одно, думают другое, а делают третье. Тут всё четко разделено надвое. Или ты плох, или хорош. Свой или чужой. Трус или храбрец. Никаких туманных переходов и полутонов! Всё предельно ясно. И это нравилось Гаю, уставшему от вечных отцовых интриг и хитросплетений политики. Сын Элия Антония пошел не в папочку и не был склонен к размытости отношений — когда сегодня ты оказываешь поддержку другу, а завтра отворачиваешься от него и делаешь вид, что не знаешь такого. Или вовсе идешь на подлость — «во имя высокой цели», — жонглируя принципами, как бродячий циркач фруктами.