Моя дорогая Ада - Кристиан Беркель

на следующее утро вылезали из руин своих домов абсолютно седыми. Итак, передо мной стояла мать, скрывающая под париком раннюю седину. Два потерянных человека обменивались взглядами, не узнавая ни себя, ни друг друга. Она медленно развернулась. По дороге к двери у нее подкосилась левая нога. Я хотела прыгнуть к ней. Не оборачиваясь, она лишь ненадолго подняла руку – либо пыталась удержать равновесие, либо хотела меня прогнать. Она снова погрузилась в равнодушное апатичное состояние. Этот момент изменил меня навсегда.

Смерть от болезни

Это случилось в понедельник. Меня охватила непонятная боль в животе, одолели незнакомые прежде судороги, на лбу выступил холодный пот, и впервые за много лет я взмолилась Богу, чтобы это поскорее закончилось. Я не заметила, как встала, не услышала, как зашептались у меня за спиной, как одни хихикали, пока другие молча пялились в ужасающей тишине, когда повернулась и увидела на своем стуле красное пятно, маленькую лужицу крови, которая с усмешкой мне ухмылялась. Я почувствовала, что внутри все промокло, но не охлаждает, а жжет огнем, огнем стыда, насмешек и смерти. Это случилось. Налетело на меня, словно буря. Никто меня не предупреждал. Никто, думала я, медленно отступая с опущенной головой и выталкивая больное тело из класса, а потом захлопнула дверь и побежала, держа левую руку между ног и протянув правую в поисках помощи. Наконец я толкнула дверь туалета и заперлась. Осторожно, как при тяжелых повреждениях, подняла край юбки, стараясь не задеть открытую рану. Я простояла там целую вечность, захлебываясь в слезах.

Дверь в женский туалет распахнулась. Послышались шаги и кудахтающие голоса. Я сделала вдох. Это не помогло. Едва дыша, я опустилась на сиденье унитаза. Муки не прекращались. Я согнулась пополам от невыносимой боли. По ту сторону двери нарастал смех, прерываемый короткими обрывками фраз, в которых, как мне казалось, постоянно звучало мое имя. За несколько мгновений я стала объектом издевок для всего класса – да что уж, всей школы. Дрожа, я думала о матери. Я была плохой дочерью, всегда приносила ей только заботы и печали.

– Ада? Ада? Ты там?

Я замерла, узнав голос.

– Ада? Это госпожа Глюк. Ты там?

За дверью послышался шепот. Удача не приходит одна. Она всегда приводит подкрепление.

– Если ты немедленно не откроешь дверь, я позову мистера Питерса, и тогда спаси тебя Бог.

Мистер Питерс был завхозом, высоким и тощим, и обладал недюжинной силой. После войны он работал на завалах, вывозил обломки и таскал мешки с песком для реконструкции. Девочки боялись его и с криками разбегались, когда видели. Я оторвала от рулона остатки туалетной бумаги и поспешно засунула все между ног. А потом открыла дверь.

Передо мной стояла госпожа Глюк. Она сердито смотрела сквозь смешно изогнутые стекла золотых очков. У нее за спиной собралась половина класса. Я подняла голову, пытаясь смотреть ей прямо в лицо. Бонзо там не было. Как назло, в этот день он не пришел.

– Пожалуйста, позвоните моему отцу. Я больна.

– Больна? – недоверчиво переспросила она. – Покажи-ка.

Когда она схватила меня за плечо, я так резко вырвалась, что все отступили на несколько шагов назад. Госпожа Глюк уставилась на меня.

– Я больна, – я подняла голову еще немного выше. – Скажите отцу, что я хочу домой.

Я не вернулась на остров. Мои менструации молча игнорировались, необходимые принадлежности всегда лежали в начале месяца под моим одеялом. Лето выжгло траву. Ночи стали длиннее, холоднее и темнее. Ушку отправили в интернат под Лондоном. Я совершала одинокие прогулки по городу. Потоки людей текли мимо меня, выливаясь с улиц в магазины и выплескиваясь вновь, нагруженные тяжелыми сумками.

В новой школе все казались глупыми. Если мимо пробегал мальчик, девочки принимались шептаться и хихикать, прикрывая рукой рот. Если мальчиков вокруг не было, все обсуждали исключительно их. Меня это не интересовало.

На перемене все бегали или сидели, разделившись по половому признаку. Периодически какой-нибудь мальчик отходил от своей группы, приближался к девочкам под напряженными взглядами обеих сторон и заговаривал с кем-то из нас, чтобы остаток перемены молча и с обреченным взглядом бродить со своей избранницей по школьному двору навстречу погибели. Незадолго до звонка они брались за руки, или он обнимал ее, словно был в тот момент не совсем в себе и лишь отчасти отвечал за собственные конечности. После этого все говорили, что парочка теперь встречается, будто вдалеке уже звенели свадебные колокола.

Походы в кино, приглашения на дни рождения, тисканье, игра в бутылочку, помогавшая самым застенчивым получить первый поцелуй, интересовали меня, но не трогали. В целом, любой физический контакт с противоположным полом казался мне нежелательным. Но постоянное общение и поцелуи с девушками тоже оставались мне чужды.

Я писала Ушке, как устала от такой жизни, устала от постоянно буравящих меня взглядов, устала угождать этим провинциалам с постоянно толстеющими животами и их обвешанным сумками женам с коровьими глазами, чтобы при виде меня они не пугались и не переходили на другую сторону улицы. И я поняла: если сейчас ничего не произойдет, скоро я стану такой же, как они.

Я рассматривала витрины, украшенные столь же безыскусно, как и прохожие, прижимавшие носы к их стеклам. Спешила мимо строек, рекламных плакатов, предлагавших моющие средства, поваренные книги, автомобили.

«Чего ты ждешь? – ответила она. – Хочешь выйти замуж, завести детей, готовить им и мужу еду, мыть посуду, гладить белье и раз в году – кульминация твоего существования – ездить с любимой маленькой семьей в Италию через перевал Бреннер на «Опель Кадете»? Больше ни о чем не мечтаешь?»

Ее вопросы превратились в беспощадный отчет. У меня не было друзей, я видела опущенные плечи расстроенных учителей, разочарованные глаза отца. И поверх всего, аккуратно завернутое в вату, лежало глухое материнское молчание. Я не знала, кто я, и не знала, кем хочу быть.

Другой

– Франц.

Он протянул мне руку.

Она немного беспомощно зависла в воздухе, словно не зная, с чего начать, но все же была там.

Я ее пожала. Из смеха родилась улыбка, на которую он нерешительно ответил.

Только тогда я разглядела его бледную кожу, под которой мерцали бледно-голубые вены. На нем были черные плавки.

Никто больше не носил черные плавки.

Никого не звали Франц.

Никто не был таким неловким и начитанным.

Никто не смотрел таким глубоким взглядом темных глаз.

Никто так странно не мыслил.

Никто не смеялся так тихо и так серьезно.

И все