Моя дорогая Ада - Кристиан Беркель

не волновало – от его смеха становилось спокойнее. Не смутило меня и то, что уже через несколько метров он обнял меня за плечи. На каждом повороте мы неизбежно приближались друг к другу, зная: мы не делаем ничего плохого, лишь следуем законам центробежной силы, противодействовать им глупо и прежде всего бессмысленно – к тому же я не хотела сидеть рядом с Хаджо как чопорная пигалица. Как чудесно, подумала я, мы сближаемся совершенно естественным образом. О Франце я больше не вспоминала. Даже в момент, которого я жаждала с первой секунды в его обществе, – когда в темноте, между двумя кричащими скелетами, произошел первый поцелуй в виде отвратительно влажной и мягкой массы, которая погрузилась ко мне в рот и принялась там жадно копошиться. Нет, я не думала о Франце, а лишь отчаянно размышляла, что делаю не так, поскольку Хаджо продолжал все яростнее об меня тереться. Вся элегантность сменилась безумным дерганьем, его руки бродили по моему телу, пытаясь пробраться все глубже, пока, к моему огромному облегчению, мы снова не выехали на яркий солнечный свет.

Потная, липкая, с дрожащими коленями я вышла из вагончика, избегая протянутой руки помощника – новых прикосновений я бы просто не выдержала. Потом я каждый раз задавалась вопросом, почему после поцелуя мужчины так упорно пялятся перед собой? Хаджо схватил меня, словно ему предстояло броситься со мной в битву, – вернее, он просто обнял меня за плечи, но в движении чувствовалось нечто большее, словно он хватал то, что теперь принадлежало ему, чем он мог распоряжаться, как спортивной сумкой или трофеем. Я по-прежнему не думала о Франце. Я пыталась идти, не отставая, – в последующие годы я с возрастающим успехом совершенствовала это упражнение от мужчины к мужчине, пока не достигла определенной танцевальной уверенности, и в удачных случаях она передавалась моим самопровозглашенным защитникам. Чаще всего они гордо или благосклонно улыбались, будто радовались, что под их опытным руководством я наконец научилась ровно ходить. Вообще, с возрастом я поняла: у них настоящий талант моментально присваивать чужие заслуги. Они вырывали все из наших рук, чтобы украсить себя, подобно Наполеону, забравшему у папы императорскую корону. Они были началом и концом.

Заходящее солнце залило ярмарочную площадь красно-желтым светом, и воздух замер.

– Пошли, – прошептал Хаджо.

Он оторвал меня от компании и потащил за вагончик – то ли строительный, то ли жилой. На нас обрушилась черно-синяя ночь. Я знала: сейчас все случится. Не понимала точно, что именно, но была готова. Воздух был теплым. Где угодно лучше, чем дома. Я огляделась. Мы оказались одни. Когда он прижался ко мне, мы оба пылали, но что-то было не так. Я не осознавала, что именно. Может, чувство отчужденности? Опасности? А может, я просто выдумывала. Я боялась? Но почему? Чего? Возможно, я должна была что-то сделать. Но что? Мне стало не по себе от жары.

– Я не знаю, – прошептала я едва слышно даже для себя.

– Давай, – прошипел он.

Я не отважилась смотреть ему в лицо. Сама не знаю почему. Я спрятала голову где-то между мокрой от пота грудью и плечом. Теперь он пах иначе. Ветер доносил отголоски американских песен. Что-то неслось на меня, словно громыхающая копытами лошадь. Больше ничто не напоминало знакомый мир. Когда его рука гладила меня по спине, я вспоминала, сделаны ли дела: покупки, домашнее задание, уборка в комнате. Рука двинулась дальше, ко мне в штаны, протиснулась под трусы. Теперь главное не ошибиться. Что я должна делать дальше? Чего он ждет? Мой рот отыскал его губы. Затем я засунула туда язык, как он прежде делал со мной. Нельзя же просто стоять на месте. Черт побери, я забыла масло и соль, мне влетит. Что там ко мне прижимается? Это оно? Да, оно. Он взял мою руку и опустил туда. Ошибка. Мне следовало знать. Женщина должна знать, как доставить удовольствие мужчине. Я еще не женщина, но сегодня ею стану. Уже пора. Я так больше не могу. Его штаны оказались расстегнуты. Я не понимала, как это случилось. У меня в руке оказалось нечто теплое и твердое, и я отпрянула. Он схватил меня за плечи. Левой рукой с силой опустил на колени, а правой схватил за шею. И крепко держал. Вдруг что-то ударило меня по лицу. Я испуганно сжала губы. На рот и глаза полилась жидкость. Дрожа, я попыталась ее стереть, но она текла и текла. Вагончик задвигался, словно изнутри стучали в стену, но нет, это Хаджо поднял меня, развернул и швырнул на кузов. Снизу я была полностью раздета. Почему? Что я сделала не так? Когда он с силой проник в меня сзади, во мне что-то медленно поднялось. Не сильно. Я не кричала. Я молчала. Слезы. Может, лишь одна – она одиноко прокатилась по моей щеке, воняющей мусором или моющим средством, пока меня трясло от подступившего отвращения. Так нельзя. Соберись. Ты теперь женщина.

Позднее, когда мы вместе с остальными плыли в кабине колеса обозрения, как на тяжелом жемчужном ожерелье, я видела в их ничего не подозревающих лицах, какой только что совершила шаг. Хаджо искоса на меня поглядывал.

Колесо остановилось высоко над городом. Под нами сновали маленькие черные точки. И тогда я открыла дверь кабины. Я всего лишь такая же точка, какая разница, сижу ли я здесь или лежу там, внизу?

– Эй, с ума сошла? – крикнула мне одноклассница. – Жить надоело? Немедленно закрой дверь, ты нас угробить хочешь?

Мне стало дурно. Я решила пойти домой.

Белоснежка

Дверь распахнулась.

– Они строят стену… Они протягивают через наш город стену.

Отец махнул мне рукой, приглашая войти. Я молча переступила через порог. На заднем плане работал телевизор.

– Никто не собирался воздвигать стену! – звучало с саксонским акцентом из ящика.

– Вот! Вот! Ты слышала этого гада? Никто не будет строить стену! Он сказал это всего несколько дней назад. Глазом не моргнув. Посмотрите на него! Масонская морда, преступник! – крикнул отец. – А теперь?

– Теперь мы пойдем есть салат, – спокойно подошла сзади мать. – Что ты психуешь? Можно прямо подумать, тебя заживо хоронят. Что случилось?

– Случилось? Ну, ты-то в порядке, а если что и случится… – огрызнулся отец. Он был не в себе. Ругался, размахивал руками и подпрыгивал на месте. – Я насмотрелся на этих болванов еще в лагере, они называли друг друга антифашистами, засранцы, лживый сброд!

Мать слишком громко засмеялась. Она всегда смеялась слишком громко. Но сегодня я просто не могла