Моя дорогая Ада - Кристиан Беркель

– Как, детка, тебе совсем не интересно? Ты не понимаешь, что происходит? Ада! – Она крепко меня обняла. – Это значит, мы можем снова паковать чемоданы, понимаешь?

– Можем что? – недоуменно уставился на нее отец.

– Продавать дом и уносить ноги или будем дожидаться, пока нас сцапают русские?

Я впервые наблюдала их по-настоящему громкую ссору.

– Я никуда не побегу.

Отец замахал руками, словно безумный, и только тогда я заметила, что он держит кухонный нож.

– Не дождетесь, – кричал он, – это мой город, мы еще посмотрим.

– Да, посмотрим. И прекрати метаться, как человечек из рекламы НВ, это просто сводит с ума.

Голоса стихли у меня за спиной. Я молча открыла дверь в детскую. В постели сидел мой младший братик, у него остекленели глаза и пылали щеки.

– Ну что, Спутник? – Я повалилась на его кровать. – Все тип-топ?

– Не-а.

Он опустил покрасневшие глаза.

– В чем беда?

– Папа сказал, у меня температура.

– Так радуйся, что не придется переться в дурацкий садик.

– А я хочу.

– С каких это пор?

У Спутника задергались плечи.

– Ну, не плачь. Что случилось?

– Теперь я не смогу играть в «Белоснежке».

У него из глаз брызнули слезы. Я с изумлением наблюдала, насколько далеко они улетают. Мы действительно были очень разными.

– Госпожа Капе сказала, теперь мою роль играет Йорг.

– А почему они не могут дождаться тебя?

– Спектакль завтра. Ты и правда ничего не знаешь.

Нет, подумала я, даже не догадываюсь, я же идиотка, я ничего, ничегошеньки не знаю и сплю на ходу.

Я устало повалилась на подушки. Из гостиной доносились голоса спорящих родителей.

– Я больше не останусь здесь ни дня! – кричала мать. – Делай что хочешь.

Ее голос гудел, как сломанная труба.

– Сала, хватит пустых отговорок, куда ты собралась?

– Хуже смерти все равно ничего не найдешь…

– Не обманывай себя, не обманывай, речь не о Бременских музыкантах, поверь, у нас совсем другой калибр.

– Мы поедем в Буэнос-Айрес.

– Опять двадцать пять, сколько можно повторять… Ты же не серьезно, ты же прекрасно понимаешь, я не смогу работать там врачом.

– Обсудим это в другой раз. На сегодня достаточно, я пошла спать. Конец – делу венец.

Хлопнула дверь. В гостиной упало на пол что-то стеклянное. Я посмотрела на братика и рассмеялась.

– Это совсем не смешно.

– Нет, Спутник, наоборот, – я сделала резкий вдох, – это невероятно смешно. – Меня трясло. – Мы живем в сумасшедшем доме, в сумасшедшей стране с буйными психами, а теперь нас еще хотят замуровать, просто комедия, и деваться нам некуда. Как в клетке, правда, просто комееедия.

Спутник тоже начал смеяться.

– Комееедия, – повторил он. А потом умолк и уставился в пустоту.

– Что такое? – спросила я.

– Йорг, этот идиот, теперь получит мой серп.

– Что за серп?

– Серп гнома, господи, моя роль в «Белоснежке».

Он спрятался с головой под одеялом.

– А как он выглядит?

– Серебряный, с зеленой ручкой.

– Ой, Спутник. Подрастешь и забудешь.

– Нет, никогда.

Я уставилась в потолок. Глубоко вздохнула, на несколько секунд задержав воздух в легких.

– Да, – признала я, – ты прав. Никогда.

У себя в комнате я разделась, сняла блузку, штаны, чулки, вообще все, и осталась совершенно голой. Я стояла перед зеркалом и чувствовала себя одиноко.

Мысли о случившемся не покидали даже во сне. Я с тоской прокручивала события снова и снова, что-то убирала или меняла, связывала надежду с реальностью, пыталась отнять всемогущество у Хаджо, избавиться от чувства стыда. Посреди ночи я проснулась. Побежала в туалет из-за подступающей тошноты. Увидела в зеркале собственное лицо. Оно не изменилось. Мать всегда уверяла, что заметит.

– Что? – спросила я.

– Нууу, ты понимаааешь.

– Нет.

– Ну, первый раз… Он меняет каждую женщину.

Вранье. Я выглядела абсолютно так же.

Визит в Веймар

Как только мы получили первую визу для поездки в Восточную Германию, как мои родители с упорным отрицанием называли ГДР, мы поехали в Веймар. Праздновать восьмидесятилетие Жана. Мне разрешалось так его называть. Только мне и моему отцу. Мне нравилось это имя, оно напоминало о Париже, об аромате духов, который окутывал комнату и долго витал даже после его ухода. Жан. Его облик олицетворял все, чего я не знала, где еще никогда не бывала, но куда меня все сильнее тянуло.

Мать мало рассказывала о своей матери Изе, зато прожужжала мне все уши историями о своем отце Жане, которого на самом деле звали Йоханнес. Богемный анархист, историк искусства, журналист. В 1907 году он переехал на озеро Лаго-Маджоре со своим тогдашним другом и партнером, анархистом и поэтом Эрихом Мюзамом[27], и встретил в коммуне на горе Монте Верита первую жену, еврейку Изу Пруссак из польской Лодзи, мою бабушку. Из-за гомосексуальных отношений нацисты приговорили его к принудительным работам на заводе Сименс в берлинском Шпандау, а после войны он переехал в ГДР из-за убеждений и недолгое время работал секретарем писателя-анархиста Теодора Пливье в издательстве «Кипенхойер», а потом стал редактором, когда разочарованный Пливье вернулся на Запад. Он женился во второй раз на писательнице Доре Венчер. Вместе они проделали огромную работу по формированию культуры новой республики. В день торжества к нему явилось несколько важных лиц из СЕПГ[28] – седые мужи от восьмидесяти до глубокой древности. Он казался рядом с ними настоящим школьником. Его глаза. Самые прекрасные, которые только можно представить, красивее всего, что я когда-либо видела. Ну может, за исключением печального взгляда Франца, но он совсем не вписывался в мою жизнь.

– Товарищ.

Его обняли.

– Товарищ.

Еще одни долгие объятия.

– Товарищ, товарищ, товарищ.

Мимо него проталкивались тела.

Моя мать в углу. Ее неодобрительный взгляд. Мой отец посреди комнаты увлеченно говорит по-русски. Я едва узнала его. Тогда я не понимала, как он мог, столь безудержно бунтовать против Советского Союза, но, казалось, любить русских сильнее собственного народа – пристрастие немцев к общественным объединениям претило ему еще до нацистской эры. Он никогда не рассказывал о своем пятилетнем заключении в русском лагере под Ростовом, я узнала обо всем позже. Но когда он пел мне или Спутнику перед сном русские колыбельные, его голос становился мягким и нежным, я мечтала о таком в Аргентине и слышала крайне редко. Однажды я спросила, зачем он так хорошо выучил русский, и он сухо ответил: «Чтобы сбежать». Больше он ничего не рассказывал, только упомянул, что так и не научился вмещать в каждое предложение по три крепких ругательства с непринужденностью русских рабочих. Мой профессор