Моя дорогая Ада - Кристиан Беркель

читать больше журналов и не слушать удручающих откровений, подчерпнутых Францем из работ Ницше и Шопенгауэра – они стали его новыми путеводными звездами несколько месяцев назад. Возможно, я запуталась из-за Франца. В некоторые дни я ужасно злилась на него безо всяких видимых причин. Он был в некотором смысле противоположностью моего отца, но все же напоминал его. По крайней мере, мне внезапно так показалось. Я видела сходство в определенных жестах, хотя его руки были совершенно другими, очень уязвимыми, но мне это не мешало, и, что гораздо хуже, частенько действовало на нервы. Все всегда было столь утонченным, точным и уравновешенным, что даже самые счастливые моменты и долгожданные, лучезарные дни превращались в мрачные, страшные картины, слишком откровенная радость была как отполированная поверхность, которую он вот-вот поцарапает. Он становился все требовательнее, не хотел общаться ни с кем, кроме меня, критиковал меня при первой возможности, обвинял в поверхностности и легкомыслии, если я хотела встретиться с другими людьми или пойти на вечеринку. Даже природа не вызывала в нем интереса.

29 июля открывался первый немецко-американский фольклорный фестиваль с музыкой кантри, шоу Дикого Запада, автодромом, поездом-призраком и другими аттракционами. Я пыталась уговорить Франца зайти хотя бы на часок. Он упорно отказывался участвовать в таком дурацком коммерческом мероприятии. Теперь он носил не только черные плавки, а облачался в черное с головы до ног, и его кожа выглядела еще бледнее, чем прежде. Мои родители знали о нашей «связи», как выражалась мать, уже некоторое время. 13 августа немецко-американский фестиваль закончился. Накануне вечером я получила письмо от Франца. Он прощался со мной на «неопределенный срок». Что это значило? Все, конец? Он от меня уходит? Я вновь и вновь перечитывала немногочисленные строчки. Я его не понимала. Чем чаще я брала в руки письмо, тем сильнее буквы расплывались в бессмысленную кашу. Написанное казалось смутным и двусмысленным, словно каждым следующим предложением он опровергал предыдущее или утверждал обратное, – беспорядочные каракули, сливающиеся буквы, почерк, клонившийся то вправо, то влево. Он писал, что будет меня ждать, что теперь у него есть время. Я размышляла, связано ли сказанное с Камю или это просто странное любовное письмо. Но сколько ни ломала голову, понять не смогла. Его строки казались трогательными и отталкивающими одновременно, в них читался тихий, мучительный упрек, но я не понимала, в чем моя вина. Но видимо, она была. Что-то его расстроило или обидело. Вероятно, он уехал к бабушке. Он любил Рейн. Я злилась. Он просто сбежал, ни сказав ни слова, просто исчез. Как моя мать, когда она внезапно пропала в Аргентине. Хоть он этого не говорил, оставалось лишь одно объяснение: он меня бросил. Иных вариантов не было.

Дочь Лота

В Библии Бог жалуется, что слышит о Содоме и Гоморре дурные вещи. Он угрожает уничтожить оба места. Авраам договаривается, что города будут спасены, если среди нечестивцев найдутся хотя бы десять праведников. Он рассказывает Богу о своем племяннике Лоте и возлагает на него все свои надежды. Два прекрасных ангела-мужчины отправляются к Лоту, и тот радушно их принимает. Поскольку мужчины в Содоме предпочитают мужчин, они требуют у Лота выдать им обоих ангелов. Лот не хочет неприятностей, а прежде всего не хочет нарушать закон гостеприимства, защищающий ангелов под его крышей. Поэтому он выходит на улицу и предлагает возмутителям спокойствия двух своих дочерей. Должна сказать, весьма благородно. Но мужчины не желают торговаться, и, как известно, история заканчивается печально: библейская ярмарка греха обращается в пепел.

Ярмарка, на которой я оказалась 13 августа 1961 года, не обратилась в пепел. Вместо этого город предоставил ей новое помещение, но об этом я еще не знала.

– Ааааа…

Я с криком летела в четырехместном вагончике по стальным рельсам американских горок рядом с Хаджо – я наконец-то смогла сбежать от гнева и разочарования последних дней и недель, наконец-то вздохнула свободно. Веселье хлынуло в голову откуда-то из живота, а потом вернулось обратно, когда наш вагончик рухнул в пропасть и снова взлетел вверх, совершил следующий поворот, и я закричала от страха и одновременно от восторга, что со мной ничего, вообще ничего не может случиться, хотя при этом я чувствую опасность острее, чем когда-либо в жизни.

В отличие от театра или цирка, мы были здесь не просто зрителями, мы были действующими лицами, определяли ход событий: в зависимости от того, садились ли мы на карусель, или колесо обозрения, или смеялись и танцевали на американской центральной улице, история менялась, но всегда оставалась нашей историей. Хот-доги, чизбургеры и сладкая вата склеили наши желудки и были вкуснее всего, что мы ели прежде.

Я на мгновение вспомнила о Франце в очереди к автомату с мороженым, а потом мы побежали дальше. Хаджо не отходил от меня ни на шаг. Почему я никогда не обращала на него внимания? Он не только был лучшим в школе спортсменом и опережал бегунов на два класса старше нас, но и прекрасно выглядел. Широкие плечи, густые каштановые локоны, сильные руки. Он шел рядом в обтягивающих синих джинсах, везде меня приглашал, галантно помогал садиться в аттракционы, угостил шампанским из маленькой фляги, которую носил под курткой, – мы жадно и быстро опустошили ее за каким-то жилым вагончиком. Это был первый в моей жизни алкоголь. После него я почувствовала себя еще свободнее, еще легче. Я не опьянела, но теперь твердо знала, чего хотела, – я хотела веселья, и уже никто и ничто не могло меня остановить. Уже после обеда половина молодежи и больше половины взрослых людей были пьяны. Каждый раз, когда к нам, пошатываясь, приближались кричащие люди, Хаджо обнимал меня за плечи, защищая. Голова шла кругом. Я, Ада, гуляла с самым красивым парнем всей школы, нет, всего района, нет, всего города, по центральной улице Дикого Запада, со всех сторон громыхала музыка, кричали индейцы, гнусавые голоса дребезжали из дешевых громкоговорителей, приглашая нас на бесплатные поездки, потому что мы такая «шикарная пара», как сказал толстяк возле поезда-призрака, прежде чем он нас проглотил.

«Вагон движется по монорельсу», – прошептал мне Хаджо, когда я удивилась, каким магическим образом нас несет сквозь тьму, откуда с хихиканьем, воем или грохотом выскакивали все более абсурдные фигуры. Монорельс. Простая и ясная информация, не такая экстравагантная, как Кафка или Камю. Ослепленная мигающим светом, я видела ровно достаточно, чтобы пугаться, а Хаджо каждый раз громко смеялся над сомнительным волшебством, а может, и надо мной, но меня это абсолютно