Моя дорогая Ада - Кристиан Беркель

предположил, что этот язык позволял ему справляться с меланхолией – выплескивать эмоции и одновременно лучше подавлять их в повседневной жизни. Я обдумывала эту сложную мысль несколько дней. Мне бы никогда не пришло в голову нечто столь изощренное: отцу действительно требовался другой язык, чтобы грустить? Возможно, так и было. Во всяком случае, в юности я видела, как он превращался в другого человека прямо у меня на глазах – казалось, русский пробуждал в нем чувства, которые он пытался прогнать или не хотел обсуждать ни с кем, даже с моей матерью. В те времена даже супружеские пары молчали о пережитом в войну.

Потом родители сели рядом на диван в стиле директории. Изогнутая спинка, покрашенное в белый дерево, сусальное золото по краям, светло-голубые бархатные подушки. Очень широкий. Если сдвинуться, места хватит на четверых. Справа стояла подходящая по стилю двухместная кушетка, чуть более строгая – так называемая помолвочная софа, раньше послушные будущие зятья сидели на подобных рядом со своими нареченными.

Жан сидел на диване между моими родителями, его жена Дора – на кушетке с подругой. Ее звали Точечка, и их с Дорой отношения длились 20 лет, но потом появился Жан, и Точечке пришлось уступить. Иногда, на праздниках или днях рождения, она возникала вновь. Но теперь жила на западе и отправляла посылки. Маленькая, пухлая женщина с короткими светлыми кудряшками, пухлыми руками и лодыжками, как у футболиста, торчащими из зашнурованных ботинок. Наверное, она была женщиной со связями. Я представляла их именно так. Дора была выше ее на целую голову. Строгое, длинное лицо, огромные мужские руки. Казалось, даже Жан уступал ей в физической силе. Скорее, мужская пара, подумалось мне, – можно сказать, с возрастом он вернулся к истокам и нуждался для наслаждения в сильном плече. Я никогда не чувствовала влечения к собственному полу. Может, кроме… Но все закончилось, теперь она жила в Париже, становилась все красивее и успешнее, украшала обложки все более влиятельных журналов.

Тем временем отец обсуждал с Жаном СССР, вернее, это слово использовал Жан, отец же говорил исключительно о России. Жан каждый раз вздрагивал и оглядывался, явно стыдясь перед партийными бюрократами, что его зять неправильно выражается. Дора и Точечка тоже казались возмущенными. Лишь моя мать царственно наслаждалась происходящим.

В углу вели беседу за бокалом вина два толстых господина в темных очках.

– Поколение, выросшее после смерти Маркса, совершенно ничего о нем не знало, – сказал один.

Второй молча кивнул.

– Для нас Маркс был экономистом, псевдоученым, сильно переоцененным университетами, своего рода спасителем, – вмешалась Дора.

Два господина удивленно на нее посмотрели. Отец потянулся, Жан с ухмылкой откинулся на спинку дивана.

– Это мало волновало художников и других людей искусства. Нас не интересовали книги по экономике, как и Эриха Мюзама.

– Мюзам – это тот анархист? – возмущенно уточнил молчаливый мужчина.

– Ах, ну да, – сказал Жан, смахивая со лба прядь волос. – Тогда, на Монте Верита, мы хотели лишь одного: умереть молодыми и считали это лучшим сценарием.

– Особенно если ты гений, – рассмеялась Дора. Она потянулась к нему и взяла за руку. Точечка отвела взгляд.

– Анархизм разрушает государство, – заявил молчаливый, который больше не желал молчать. Голос звучал так, будто у него что-то застряло в горле. Его сосед одобрительно кивнул.

– В некоторых случаях этот подход вполне разумен, – вмешался мой отец.

Оба мужчины уставились на него. Казалось, они размышляли, насколько сомнительно высказывание этого буржуазного зятя, сомнительно или…

– Крайне сомнительно. – Они повернулись к Жану и за весь вечер больше не удостоили отца ни единым взглядом.

– Товарищ, мы благодарим тебя за отказ от юношеских заблуждений.

– Он отказался и от заблуждений иного рода, – вставила мать.

Жан глянул на нее с удивлением. Точечка посмотрела вверх. На мгновение мне показалось, что она светится изнутри. Я понятия не имела, кто эти люди, но они казались важными, а важные люди – или те, кто себя за таких выдавал, – выглядели на востоке так же малоприятно и гнусно, как и на западе.

– Мы были… Мы думали, что станем личностями, – меланхолично сказал Жан. – Далекими от любых буржуазных норм.

– Товарищ, далеко не все буржуазные проявления хороши, но юный дух нуждается в нормах, как и молодое государство, и все, кто хочет ему служить.

– Ваши слова звучат знакооомо, – рассмеялась моя мать чуть громче, чем следует.

Жан раздраженно на нее посмотрел. Мне стало его жаль. Этот разговор не может закончиться хорошо, подумалось мне. Моя мать твердо решила исполнить роль дерзкой дочери, такой дерзкой, какой я ее прежде никогда не видела, а мой отец смотрел на обоих товарищей с презрением – сейчас обязательно что-нибудь случится, если только не произойдет какого-нибудь чуда. Молча вошли еще несколько мужчин в серых костюмах. Они вытянули бледные лица в суровом любопытстве, готовые зафиксировать любой проступок. Отец вскочил.

– Чего вы больше боитесь?

Собеседник посмотрел на него с недоумением.

– Товарищ, – продолжил отец, – чего вы больше боитесь, свободы или собственных мыслей?

Лицо мужчины трижды поменяло свой цвет.

– Я не позволю разговаривать с собой в таком тоне, – ответил он с сильным саксонским акцентом, которого я прежде даже не замечала. – И я сомневаюсь, что мы товарищи.

– Вы правы, – отозвался отец. – И если слово «товарищ» для вас оскорбительно, я заберу его обратно.

Пожилой господин постучал ложкой по стакану, спасая ситуацию.

– А теперь прошу всех поднять бокалы за здоровье нашего товарища Ноля и за будущее нашей Германской Демократической Республики.

Все встали. Кроме моей матери. Она подняла бокал.

– Простите, что сижу, я что-то разучилась вставать и садиться.

Громко зазвенели бокалы. Жан, покачиваясь, стоял среди поздравителей. Я восхищалась его невозмутимостью. Он с улыбкой вырвался из сужающегося круга – что бы ни случилось, запереть его было невозможно.

– Ну?

Он подошел ко мне, взял за плечо и повел в соседнюю комнату. Мы остановились перед большим книжным шкафом, гости остались позади. Отец, размахивая руками, беседовал с небольшой компанией, а мать продолжала молча сидеть на диване. Я смотрела то на них, то на нас. Когда-то моя мать стояла за спиной моего отца, как я сейчас стояла за дедом. Первая встреча в катастрофических обстоятельствах.

– Это правда? – спросила я.

Дед вопросительно на меня посмотрел.

– Папа действительно тогда вломился в ваш дом?

Жан улыбнулся.

– Кто сказал?

– Уже не помню. Думаю, твоя дочь.

Жан весело на меня посмотрел.

– Моя дочь?

Я кивнула и снова отыскала взглядом родителей в соседней комнате.

– Отец рассказывал только о вашей первой встрече в зоопарке, что у него была в руках книга