Моя дорогая Ада - Кристиан Беркель

нас их исследовать. Горы бумаги и папье-маше, проволочные каркасы, ржавые железяки, краски, перетекающие за край картины, – он просто бросал их на холст, а потом следовал им или молниеносно перенаправлял, укрощал или уничтожал кистью в то же мгновение. Потом он снова останавливался, прервав движение, объяснял, широко жестикулируя, поднимал предмет – заросший, размокший корень, чтобы показать, как он меняется на свету. По всей комнате были разбросаны рисунки, резкие наброски карандашом, углем или графитом, мрачные пейзажи его второй родины – Корсики, где выросла его жена. Он часто говорил о ней, хотя мы никогда ее не видели. Я не знала, есть ли у него дети, и спрашивать не решалась. Он казался вездесущим и непостижимым, появлялся в самые неожиданные моменты и исчезал, когда его искали.

– Можешь называть меня Бонзо, здесь все так меня зовут.

Я только что вернулась на остров после выходных. То, что я узнавала с понедельника по пятницу, испарялось из меня за субботу и воскресенье дома, словно, переезжая с острова на материк, я перемещалась между идеалом и реальностью.

– Как дела у родителей?

– Хорошо, вам привет.

– Твой отец особенный человек, я не знаю никого, кто занимал бы такое положение в обществе, а потом внезапно начал читать Канта. Хочет докопаться до сути… – Он с улыбкой посмотрел на меня. – Конечно, подобные вещи могут быть утомительными.

Я робко кивнула. Прежде я никогда не слышала, чтобы кто-то так говорил о моем отце.

– Непростое детство. Жаль, что он не попал сюда, старый Блюм любил таких персонажей.

– Какой Блюм?

– Основатель всего, он управлял школой до конца войны и провел корабль сквозь торнадо уверенной рукой, без особых потрясений. Но в конце концов у него пропало желание. Рано или поздно всегда наступает конец. Подержи-ка.

Бонзо дал мне деревянную раму и натянул на нее холст.

– Вы знаете что-нибудь… О торнадо?

Он замер и посмотрел на меня.

– Никто об этом не говорит, да?

Я покачала головой.

– Дома тоже?

– Нет.

– Хм… Может, и правильно. В некоторых случаях требуется время, а твоим родителям неплохо удалось его поймать.

На мгновение мне показалось, что я не чувствую сердца.

– В смысле – поймать?

Он снова на меня посмотрел.

– Если они об этом не говорят, возможно, не следует говорить и мне.

– Пожалуйста… – Я сама удивилась, как быстро у меня вырвалось это слово.

– Должен сказать, у твоей матери превосходный вкус к живописи и мебели, она могла бы открыть галерею или антикварную лавку. Серьезно. Она произвела бы фурор, особенно в этом городе. Здесь же никто не разбирается, все из провинции. Бахвалятся и строят из себя хозяев мира, а сами заспаннее этого острова – ничего не имею против Шарфенберга, но мы и не мним себя Парижем или Нью-Йорком.

Похоже, он считал мою мать особенной.

– Не стыдись, ты должна гордиться своими родителями.

Он что, читал мысли?

– Не сердись, просто ты… – Он рассмеялся мне в лицо. – Ты как открытая книга, нужно лишь немного пролистать.

Хотя мы и не обсуждали этого с другими девочками, вскоре я начала замечать, что каждую из нас беспокоили постепенные изменения в наших телах. Молчание послевоенного времени не только укрывало воспоминания, но и душило нашу юность. Когда учителя исчезали после занятий, мы оставались предоставлены сами себе. Мальчики всегда держались вместе, пялились на нас, хулиганили, при первой возможности пытались заглянуть под юбку. Это раздражало. После наступления темноты они пробирались к нашему дому группками по два-три человека. Однажды кому-то даже удалось пролезть через открытое окно. Его поймал смотритель, и он был вынужден покинуть школу. Тогда я поняла, что у меня есть идеальный план побега. Достаточно провиниться, и меня вышвырнут. Но со временем я привыкла к новому дому. Мне помог Бонзо. Благодаря ему я завоевала определенное уважение не только среди учеников, но и среди учителей. Никто не осмеливался идти против Бонзо, он был неприкосновенен. Он делал все иначе, но с таким естественным авторитетом и страстью, что никто ему не перечил.

Даже госпожа Глюк[20]. Госпожа Глюк была моей классной руководительницей, и ее действительно так звали.

– Nomen est omen, – отметила моя мать. – Учись страдать, не жалуясь.

Ни в одном другом языке не было столько календарных изречений. С тех пор как мы вернулись в Германию, мать тоже начала ими активно пользоваться.

В мой первый день на острове госпожа Глюк строевым шагом зашла в класс и бросила портфель на учительский стол.

– Меня зовут Глюк. Аннедора Глюк.

Имя ситуации не улучшило. Ее прямоугольное лицо было покрыто сеткой тонких морщин, над острым носом висели слишком крупные золотые очки, уголки губ дергались после каждого предложения, а когда она открывала рот, то вздрагивала, прежде чем бросить нам следующие несколько предложений без точек и запятых. Говорили, раньше она заикалась. Когда она волновалась, дефект возвращался, и заплатить за это приходилось всем. С первого ее слова и до звонка мы словно застревали в гуще воздуха. Прежде я никогда ничего подобного не испытывала. Открыв портфель, она на мгновение встретилась со мной взглядом. И что-то во мне рассердило ее с первого мгновения.

Бонзо весело на меня взглянул.

– Не переживай, госпожа Глюк ничего не может с собой поделать: она потеряла в войну мужа, и с тех пор жизнь ее особо не баловала. Только представь, у тебя все идет наперекосяк с такой-то фамилией, ирония судьбы, верно?

Мы гуляли по острову с несколькими другими учениками, приближалась весна, поверхность воды сверкала на солнце. Жизнь на природе напоминала мне Аргентину.

Госпожа Глюк учила нас математике. Почему самый худший учитель преподавал самый сложный предмет? Этот школьный принцип никак не укладывался у меня в голове. Возможно, еще одна мера самообороны общества. Просто смешно, когда взрослые уверяют, будто все делается для нашего блага. Сейчас мы ничего не понимаем, но через много лет обязательно будем им благодарны. Много лет спустя я увидела в журнале юмористический рисунок, напомнивший мне обо всем потерянном времени, об украденной государством юности и о госпоже Глюк. На первой картинке был изображен смотритель зоопарка, вбивающий в ногу слона длинный гвоздь, и стояла подпись: «Слоны ничего не забывают». На второй картинке слон сердито смотрел на него, корчась от боли, и было подписано: «Смотри, что делаешь». На третьей картинке смотритель освободил слона от гвоздя. Слон смотрел на него со счастливым видом, а внизу был текст: «Он будет мне вечно благодарен».

Стебель без листьев

Это был последний учебный день