Моя дорогая Ада - Кристиан Беркель

время войны: лишнее внимание вредит ребенку и мешает ему на пути к независимости. Дети должны рано понять, что умная и благосклонная мать просто так не поддастся его угнетающим импульсам из-за слабости. Другими словами, ребенок сразу узнает, что крик неэффективен, как и последующий отказ от еды – он будет есть, когда достаточно проголодается.

Все рассмеялись.

– Или подумаем об отказе ходить по большому на горшок.

Все снова рассмеялись. Аперитив и вино оказывали свой эффект.

– Фенотип драматически расширяется, верно? – крикнул дядя Шорш.

Тетя Гертруда не позволила себя сбить.

– Здесь тоже следует помогать ребенку без лишних эмоций, чтобы позднее он не пытался использовать средства радикального сопротивления для формирования мира согласно своим желаниям.

– Вы дураки? – сердито выпрямился дядя Шорш.

– Тсс! – шикнула тетя Аннелиза.

Дядя Герхард тоже бросил на дядю Шорша сердитый взгляд.

Но тетя Гертруда оставалась спокойной.

– Дорогой Шорш, я буду рада ответить на ваши возражения в более подходящее время, но сначала прошу дать мне возможность изложить свои тезисы.

Мать тихо намекнула, что мне пора. Я безропотно исчезла, быстро пожелав всем спокойной ночи, на что мне радостно ответили.

– Детка, я сейчас приду! – дискантом крикнула мать.

При этих словах я поскользнулась на лестнице. Когда я обернулась, мать помахала рукой, давая понять, что я должна немедленно подниматься наверх. Тетя Гертруда, краем глаза наблюдавшая за моими злоключениями, восприняла их с энтузиазмом.

– Сала только что показала прекрасный пример ласкового, но отстраненного жеста. Вы видели?

Остальные гости удивленно переглянулись.

– Близость и отдаленность. Сала, возможно, ты захочешь объяснить сама? – тетя Гертруда ободряюще на нее посмотрела.

– Ну дааа, – с небольшим сомнением протянула мать. – Хотя я не читала книгу этой госпожи Хаарер, верно?

Она стряхнула со стола несколько крошек, взяла сигарету из стоявшего рядом диспенсера – небольшого деревянного куба, который нужно было слегка приподнять, и сигарета оказывалась в элегантно вырезанном углублении.

– Отто, пожалуйста, огня.

Я услышала с лестничной площадки, как щелкнула зажигалка. Закрыв глаза, я представила, как мать запрокидывает голову и с наслаждением вдыхает дым.

– Нууу, я всегда любила дочь, но без излишеств.

– Именно об этом я и говорю, – продолжила тетя Гертруда. – После фазы, которую можно назвать сильным истощением, в разгар социального подъема во всех нас закралась, по сути, объяснимая слабость. Многие из нас решили, что не справились с материнством в годы войны. Мы часто оставались одни, мужчины уходили на фронт, многие не возвращались или возвращались слишком поздно, короче говоря…

– Но дорогая Трудхен, на самом деле этого утверждать нельзя, – сказал дядя Шорш.

Дядя Герхард сердито на него глянул.

– Прошу прощения, – сказал дядя Шорш.

Я присела на лестничную площадку, готовая вскочить в любой момент, если мать захочет меня проверить. Но похоже, она слушала тетю Гертруду так же внимательно, как остальные.

– В этот период возник своеобразный принцип laissez-faire…

– Что?

Все проигнорировали очередную реплику дяди Шорша – ведь он австриец, и теперь всем стало ясно, что о них думать.

– Это по-французски, дорогой Шорш, и означает нечто вроде позволить всему идти естественным чередом.

– Век живи – век учись. Мне просто показалось, твоя теория скорее движется в противоположном направлении, что неудивительно, если учесть, что речь о проверенном временем нацистском бестселлере. Классике. Труди, ты либо сошла с ума, либо не знаешь, о чем говоришь.

– Нацистский бестселлер? – переспросил отец.

– Да, именно.

– Дорогой Шорш, после войны доктора Йоханну Хаарер безо всяких возражений и скорейшим образом денацифицировали, причем американцы, и я даже не представляю, к чему ты клонишь своими междометиями, но если ты так хорошо разбираешься в теме, пожалуйста – я готова передать слово несомненному джентльмену, который в очередной раз сможет продемонстрировать свое чувство такта.

– Евреев уничтожили, нацистов – денацифицировали. Но раз у евреев не было никаких вшей, возможно, нацисты не были нацистами, так?

– При чем тут нацисты? – на этот раз заговорила моя мать.

– При том, – снова зазвучал голос дяди Шорша, – в тридцатые годы эта книга была бестселлером, забыла?

– Я не знала, – сказала тетя Гертруда.

– Ну, теперь знаешь. Тогда книга называлась «Немецкая мать и ее первенец». Из нее сделали «Мать и ее первенец», немцы за это время успели испортить репутацию.

Пастор Краевский откашлялся, как делал в начале проповеди.

– Дорогой Шорш, прости, я запамятовал твою фамилию…

– Это фамилия, преподобный, но прошу, говорите, только если это не очередные педагогические сентенции.

Пастор Краевский улыбнулся и смущенно закашлялся.

– Думаю, мы должны научиться набрасывать на это во всех смыслах непостижимо тяжелое, гм, время… гм, время страданий… покров христианского милосердия. Мы – безусловно, я говорю и о себе – нельзя сказать, что согрешили, потому что единственное возможное решение… как… тогда… ведь было много случаев…

– Нет, – вскочил дядя Шорш.

Пастор Краевский снова испуганно помолчал. А потом заговорил снова.

– Но трагизм… Да, трагизм… – Я услышала, как он поставил стакан. – Я, знаете ли… сейчас… боюсь, я потерял нить… да, нить…

Повисла пауза, он перевел дыхание и, коротко и громко прокашлявшись, начал снова:

– Итак, понимаете, господин Шорш, человек, вне всяких сомнений, творение Божье, а значит, должен… ну, в смысле, всегда им остается, как дети всегда остаются детьми, а родители – родителями, верно?

Отслеживая малейший скрип ступеней, я проползла вдоль стены по лестнице, чтобы хоть мельком взглянуть на компанию. Дядя Шорш печально уставился в пустой бокал. Пастор Краевский, дрожа, вынул из рясы белоснежный платок, чтобы вытереть пот со лба. Потом он снова откашлялся.

– Все мы – творения Божьи, и нам остается только молиться, чтобы не впасть в искушение – подумайте о змее, о древе познания.

Никто не двинулся с места.

– Искушение… Знаете ли… Искушение…

Отец поднял глаза. Его лицо было бледным и усталым. Руки сжались в кулаки. От страха у меня из руки выскользнул стакан с водой. Он с грохотом упал на пол. Убегая, я слышала, как кто-то вскочил. Это была мать.

– Господи, ребенок еще не спит.

Мать выбежала из гостиной. С топотом поднялась по лестнице. Дверь в мою комнату распахнулась. Я залезла под одеяло и боялась вздохнуть.

Спутниковый кризис

Сегодня я должна была наконец познакомиться с больницей, где еще недавно каждый день до ночи работал отец. И где ему по-прежнему уважительно кивали медсестры – во всяком случае, так мне показалось, пока я, дрожа от гордости, шла с ним за руку по коридору. Со всех сторон деловито бегали туда-сюда пациенты, медсестры и врачи и исчезали за хлопающими дверями, откуда доносились крики, смех, вздохи и стоны.

Когда меня сочли достаточно