Шествие. Записки пациента. - Глеб Горбовский

— Ну, лет этак тридцать.

— Пятьсот тридцать! Вместе с подорожными. Вы же слыхали: пятьсот лет по кругу вращается. Мыслит. Самый тяжкий грех получается — эти его сомнения. Не берут с ними в мировое пространство.

— Врет. Сразу видно — клоун. Зверьем обзавелся. Одет в какое-то рядно, характерно!

— Во-во! Сразу видно: не машинной выделки ткань, средневековая. Домотканые они у него — и рубаха, и штаны. Такие только в музее отыскать можно. И этот молодой человек, разменявший шестое столетие, утверждает: никакой развилки нет, а есть, мол, в горах такое узкое место, вроде ущелья, где смирившиеся, уже не размышляющие люди сами собой отсеиваются от основной массы, незаметным образом отпадают, и куда они в дальнейшем деваются — никто не знает; может, по второму разу живут и умирают, но уже окончательно, а может, своим путем продолжают идти, какими-либо потайными тропами и пещерами. А вся остальная гуща народная, перевалив ущельем за горы, продолжает двигаться по кругу, то есть дозревать. И так — всегда. Вечно. Покуда все не станут паиньками. Но дело даже не в этом. Самое удивительное — другое, а именно: со слов одного бывшего помещика, прожигателя жизни Суржикова, на дороге есть люди, прожившие не одну, а две и несколько жизней! Не бесконечно вращающиеся по кругу на этой шоссейке, а беспрепятственно возвращающиеся в явь, в прежнее существование: скажем, если этот человек из Торжка или Биробиджана, то и возвращался он в прежнюю точку земного притяжения, а не куда-нибудь в Гваделупу. Представляете?! Оказывается, еще не все потеряно. И при соответствующих данных, при определенном поведении можно рассчитывать на невероятное. Правда, человек этот, чьи сведения пересказываю вам я, авантюрист по складу характера и ожидать от него можно всякое. Но даже за одну только секунду сверхблаженства…

— И что же, по-вашему, является сверхблаженством? Возвращение в Биробиджан или Торжок? Нет уж, характерно! Меня теперь в эти самые родимые дали ничем не заманишь. В добровольном порядке — не соглашусь на возвращение. Ну, если, к примеру, поджаривать начнут или еще как обрабатывать, тогда другое дело.

— Вот те на, думал, единомышленника в вашем лице повстречал, а вы ишь как! Тогда — почему значок на пиджаке? Отдайте его коллекционеру. Выходит, не зря на вас менестрель бочку катил. От родины отказываетесь…

— Не от родины! От прежнего существования! От пребывания в прежнем образе жизни. Понимать надо, характерно, разницу!

— Значит, не только от родины — от всей планеты отказываетесь? Нехай, стало быть, летает сама по себе?! — закипело во мне прежнее, алкогольной закваски, раздражение.

— А мы где находимся, на Марсе, что ли? В другой галактике? От своей планеты я не отказываюсь. Да и как откажешься? Никакого резону нет. Однако согласитесь, товарищ Мценский, мы ведь с вами теперь не на прежних условиях топаем. Произошли, так сказать, некоторые сдвиги, существенные изменения. И я уверен — необратимые изменения, что характерно! А проще говоря, нету нас больше там, товарищ Мценский, хотя мы и есть тут. И очень хорошо, что так, а не иначе произошло. Могло ведь и хуже обернуться: хоть по научной теории марксистской, хоть по антинаучному священному писанию. Так что, как говорится, дареному коню в зубы не смотрят.

И тут меня тоской неизлечимой так и пронзило: что делать?! Неужто смириться, как вот этот гражданинчик деловитый, позабыть-позабросить прошлое и — дело с концом? Достал я свою записную книжицу — дай, думаю, нюхну разок полыни, не помешает. А заодно и приспособленцу предложу отведать. Испытаю прагматика вещественным способом, а не просто призывом любить и так далее, без материальной заинтересованности.

— Вот… — показываю Варфоломееву веточку. — Полынь степная, причерноморская.

— Спасибо, — и тянется взять ее у меня насовсем.:— Как слону дробина, а все-таки пища, трава. Она как, ничего? В смысле живота? Не скрутит… характерно?

Слава богу, успел я захлопнуть книжечку. Перед самым его носом. Округло картофельным, не заострившимся даже на смертном ложе. До меня как-то сразу дошло: сожрать он мою полынь вознамерился, посягнул на талисман. Ах ты, думаю, верблюд безгорбый. Но вслух этого не сказал. Рано, думаю, ссориться. Короче говоря — у самого деловитость появляется. Смекаю. Он, этот аппаратчик, еще новичок на дороге, поумнеет на днях, в расспросы пустится, в комбинации всевозможные. Глядишь, и разведает что-нибудь полезное. К тому же — хотелось порасспросить его: как там, в Расеюшке, нынче? А главное: не началась ли война с американцами?

— Извините, но это… — показал я Варфоломееву глазами на талисман, — это для другой цели. Ну, как бы на память о лучших днях.

— Санаторий? По какому ведомству? У нас на Черноморском тоже своя оздоровиловка была. До недавнего времени. Детям передали. И не на баланс, а всего лишь на пользование. У нас ведь как: чуть что — все детям. А старикам кроме символического почета — очередь в дом для престарелых. Все детям, детям, будто они саранча какая прожорливая! А много ли детям надо? Босиком по лужам…

— Дети на земле все еще с голоду умирают, — начал было я про Африку с Латинской Америкой и вдруг подумал: что он, Варфоломеев, газет не читал, что ли? — Скажите, Игорь Иваныч, ну, а как там, вообще, дома? Понимаете, отвыкать начинаю. Все, что в памяти держалось, расползается по швам. А не хотелось бы пережитого лишаться.

Варфоломеев поправил на шее галстук. Бледная, сдобная ладошка его руки прошлась вниз по пиджаку, на мгновение задержалась, запнувшись о значок, и, как бы раздумывая, поползла дальше вниз, покуда не отделилась от наметившегося животика и не обрела прежнее висячее положение.

Необозримая людская лавина, сосредоточенно шуршащая подошвами, шепчущая и бормочущая, почти безгласная, ибо отдельные очаги бесед или перебранок гасли и тушевались во всепоглощающем рокоте движения, продолжала неотвратимо наплывать на постепенно темнеющую синь горного хребта, на его манящие неровности, отвлекающие от однообразной прямизны направления и постоянной, хотя и незначительной вязкой глубины шествия, не отпускающей от себя даже крылатых птиц и прыгающих насекомых.

Самое удивительное, что над вершинами гор начинали вызревать настоящие, «всамделишные» облака, снизу, на фоне гор, серенькие, как бы подкопченные, сверху, на лоне синевы, — небесно-чистые, белые.

— Боже мой… — шептал я, глядя на эти горы, на облака, венчавшие выступы гор. — Наконец-то хоть что-то, напоминающее о невозвратном! Да святится имя твое, Земля, да возликуют чада твои — все эти горы, реки, моря, леса и долины, народы и твари, облака и молнии в них!

— Ах, Игорь Иваныч, Игорь Иваныч, дорогой! Неужели третьего дня оттуда? От вас, должно быть, еще пахнет… всеми этими березами, травами, грибами, дождями! Вы — посланец, свидетель всех этих прелестей!

— Бензином от меня пахнет и асфальтом. Характерно! А также химическими удобрениями.

— Ну, рассказывайте, рассказывайте! Хотя бы об этом. Все ли там цело, ничего не придумали пострашней атомной войны?

— Придумают. Лучшие умы на это работают. А земля стоит, хотя и вертится, характерно; города на прежнем месте. Войны побаиваются. Те и другие. Все, как говорится, путем. Чего не скажешь о нашем с вами разлюбезном государстве, дорогой товарищ Мценский!

— Как вас понимать, товарищ Варфоломеев? Эпидемия? Землетрясение в Москве? Что-нибудь неординарное произошло?

— Большие перемены произошли.

— Перемены?! Г-где?

— Да в государстве, в государстве! В его руководстве! Где же еще? Не на полях и не на прилавках, а на самой верхушке, там, где прежде вечные снега лежали, не таяли.

— Большие перемены… Как-то даже не верится: такой нерушимый покой царил все эти годы, лет тридцать.

— Нашлись умники. Взялись ломать, крошить нажитое. Новаторы, реформаторы, есть их нечем!

— Расскажите же, в чем суть перемен?

— В чем суть?! В подрыве авторитета уважаемых людей! Вот в чем. Перетряска кадров. У них это называется: новое мышление! Как будто одни и те же мозги могут мыслить разным способом! Уж как тебя задумал господь… э-э, матушка-природа, так и мыслишь: количество извилин — постоянное. Это на коже их извилин всевозможных с каждым годом все больше, а в мозгах — шалишь: сколько отпущено, тем количеством и обходись!

— Ну, хорошо, хорошо! А что еще? Значит, опять — до основанья?!

— А зачем? Было уже такое. Не раз. Но вот именно — только до основанья. Основанье-то правильное? На старом фундаменте — новые стены. А в итоге — несоответствие получается, потому как не тот нынче матерьялец, хлипче кирпичок. Не на яичном желтке друг с дружком склеен. Не до основанья нужно, а глубже! До коренных пород все снести… к Евгении Марковне!

— Не понял: за перемены вы или против?

— Поздненько, говорю, спохватились. Раньше надо было курочить. До того, как люди определенным сознанием обзавелись. А то вывели козлиную породу и ждут от нее молока! Меня по звонку приучили мыслить, по сигналу сверху. Как сеченовскую собаку. Покажут ей кусок мяса — у нее и закапает слюна из железы. А не поступило указания, не прозвенел звоночек — и никакого рефлекса нема. Сидю, куру. Меня таким скульптор вылепил! И не только меня: миллионы работничков. И что же — всех теперь на свалку, характерно?