Уинстон Спенсер Черчилль. Защитник королевства. Вершина политической карьеры. 1940–1965 - Манчестер Уильям

Спустя несколько недель после Тегеранской конференции американский министр внутренних дел Гарольд Икес, выступая перед журналистами, отметил важность перемен, происходящих в мире. Перемены не были связаны с польскими границами, автономией Греции и Франции, с судьбой Германии, с возвращением на трон монархов в странах континентальной Европы. Они были связаны с ресурсами, поддерживавшими «великие державы», ресурсами, которые Великобритания монополизировала и считала само собой разумеющимся на протяжении почти четверти века. «Скажите, какое соглашение относительно мировых запасов нефти будет принято Объединенными Нациями после окончания войны, и я вам скажу, насколько прочен будет наступивший мир», – заявил Икес. Он исходил из того факта, что Америка производила 95 процентов авиационного топлива для союзников (из нефти, добытой в стране) и «они вот-вот должны были стать импортером нефти». В тот период Соединенные Штаты контролировали около 15 процентов добываемой на Ближнем Востоке нефти, а Великобритания – 85 процентов. Американцы не собирались мириться с таким положением дел. Война шла в Европе и в Тихоокеанском регионе, но добыча была на Ближнем Востоке. «Британцы опасаются за свое будущее», – сообщил Time[1867].

Позже Черчилль сказал своей давней приятельнице Вайолет Бонем-Картер: «В Тегеране я впервые осознал, какая у нас маленькая страна. Я сидел между огромным русским медведем, широко расставившим лапы, и огромным американским бизоном, и между ними был бедный маленький английский ослик, и только он один, один из троих, знал верную дорогу домой»[1868].

Несмотря на растущее осознание уменьшающейся роли в альянсе, Черчилль отбыл из Тегерана, собираясь найти правильную дорогу домой. Как всегда, его путь проходил через Средиземноморье.

Глава 5

Летчик

Декабрь 1943 – июнь 1944 года

В день отъезда из Тегерана 1 декабря Черчилль, Сталин и Рузвельт подписали протокол о намерениях, который был опубликован 6 декабря и стал известен миру как Тегеранская декларация. Главы трех стран заверяли: «Никакая сила в мире не сможет помешать нам уничтожить немецкие армии на суше, их подводные лодки на море и военные заводы с воздуха. Наше наступление будет неумолимым и нарастающим». Агентство Рейтер назвало этот документ «смертным приговором странам оси». В нем не было никаких упоминаний ни о разделении Германии на четыре, пять, шесть или более демилитаризованных герцогств, ни о возможности репараций. Не было и обращений к гражданам Германии с призывом свергнуть нацистских лидеров и таким образом избежать уничтожения. Лидеры «Большой тройки» заверяли в своей «решимости работать сообща как в военное время, так и после наступления мира». В декларации содержалась такая примечательная строчка: «Мы с уверенностью ожидаем того дня, когда все народы мира смогут жить свободно, не зная тирании… Мы уезжаем отсюда настоящими друзьями, сторонниками по духу и цели». Позже Гарриман написал, что «видеть подпись Сталина под таким заявлением было удивительно… Его представления о тирании сильно отличались от наших. По его мнению, в Советском Союзе не было тирании». Тиранией для Сталина являлась «эксплуатация угнетенных масс капитализмом».

В воспоминаниях Черчилль написал, что они с Рузвельтом просто не видели другой приемлемой линии поведения: «Для западных демократий было бы неправильным уже в Тегеране основывать свои планы на подозрениях по поводу позиции русских в час триумфа, когда все угрозы Советской России будут ликвидированы»[1869].

Несмотря на такое великодушное отношение, после Тегеранской конференции – и на всем протяжении войны – Черчилль обдумывал способы сдержать Советский Союз на случай, если Сталин аннулирует договоренности, принятые в духе доброй воли сторон. Рузвельт тем временем заявил о намерении избежать послевоенных сложностей в Европе. Действительно, в телеграмме, отправленной в начале февраля, президент повторил Черчиллю то, что говорил Гарриману в середине 1943 года: после победы американские войска должны будут вернуться на родину, вместо того чтобы поддерживать зону оккупации в Германии. «У меня нет ни малейшего желания поддерживать порядок во Франции и, возможно, в Италии, а также на Балканах, – написал Рузвельт, добавив: – В конце концов, Франция – Ваше дитя, которое придется долго нянчить, прежде чем оно сможет ходить самостоятельно»[1870].

Еще до окончания секретных переговоров в Тегеране Сталин публично объявил, что после победы вместо 1,6 миллиарда золотых марок репараций потребует передачи России нескольких миллионов немецких рабочих и всей промышленности Германии. Геббельс в ответ фыркнул в своем дневнике: «Мы скорее будем защищать последние остатки наших стен, чем согласимся на такие требования». Англичане, написал «маленький доктор», хотят «воспользоваться ситуацией и продать будущее Германии». На самом деле инициатива исходила от Рузвельта и Сталина, хотя и Черчилль теперь поддерживал самые суровые меры в отношении Германии, на что прямо указывают его реплики в послеобеденном разговоре со Сталиным[1871].

Геббельс прозорливо отмечал: «Никто в Англии, кажется, не осознает, что, как только Советский Союз закрепится в Европе, он станет гораздо более опасным противником для Британской империи». В лондонскую желтую прессу просочилась информация о том, что Черчилль предложил уступить Восточную Германию полякам в обмен на передачу Западной Польши Сталину. «Не могу представить, что ведущие английские политики настолько глупы и недальновидны, – написал Геббельс, – чтобы настолько доверять большевизму. Сталин и не подумает исполнять обязательства, принятые совместно с Англией и Америкой». Но был по крайней мере один пожилой англичанин, которого нельзя было упрекнуть в подобной «глупости и недальновидности».

Пока «Большая тройка» обсуждала планы в Тегеране, Ян Смэтс в Лондоне произнес речь, которую Геббельс назвал «сенсационной». Смэтс предсказывал, что вслед за исчезновением Третьего рейха с политической карты («Ничего нового», – прокомментировал Геббельс) «русский гигант возьмет под контроль весь Европейский континент. Англия выйдет из войны с честью и славой, но бедной, как нищенка. Соединенные Штаты во многом пойдут по ее стопам». Геббельс искренне не понимал, зачем Британской империи проводить такую губительную политику. Каждая союзническая бомба, сброшенная на Берлин, напоминала Геббельсу и Гитлеру, да и всем немцам, что их французские и английские собратья считают преступления немецкого государства более вопиющими, чем преступления Сталина с его азиатскими полчищами большевиков. Геббельс и Гитлер не понимали, как такое возможно, и до последних мгновений жизни надеялись, что Англия и Америка наконец прозреют[1872].

2 декабря двое утомленных немолодых мужчин в сопровождении военачальников и советников вернулись в Каир, чтобы возобновить переговоры. Три дня спустя Рузвельт и Черчилль подписали соглашение о целях. Во-первых, было решено: ничто не должно помешать осуществлению операции «Оверлорд». Черчилль выразил готовность заняться этой операцией «в полную силу». Также ничто не должно было помешать вспомогательной операции «Энвил» (Anvil), запланированной в качестве прелюдии к «Оверлорду» в Южной Франции. Впрочем, в Тегеране Брук с Черчиллем добились крайне важного решения – пересмотра операции «Энвил» весной с точки зрения доступности десантных судов. Черчилль считал, что «Энвил» может не состояться. К большому облегчению Черчилля, во время переговоров Рузвельт согласился отказаться от плана «Бакэнир» (Buccaneer), военной операции в Бирме, которую Рузвельт обещал Чану. Отчасти «Бакэнир» отменили из-за того, что Маунтбеттен запросил 50 тысяч солдат, в то время как Черчилль рассчитывал не более чем на 15 тысяч. Кроме того, как обычно, не хватало десантных судов, которые можно было выделить под это предприятие. В обозримом будущем Маунтбеттену пришлось бы обходиться тем, что имелось. Наконец Черчилль и Рузвельт согласились, что ничто не должно помешать операциям в восточной части Средиземноморья, если Турция вступит в войну. Для достижения этой цели в Каир был приглашен президент Турции Иненю. Но в течение трехдневных переговоров ни Рузвельт, ни Черчилль не сумели убедить турок воевать на стороне союзных держав. Иненю заявил, что его страна «не готова к войне», но сказал, что «в принципе в дальнейшем рассматривает возможность вступить в войну». Самое большее, на что согласились турки, – предоставить свои аэродромы летчикам союзников. Генерал Маршалл считал, что этого вполне достаточно: он опасался присоединения Турции к союзным войскам, полагая, что это «окончательно подорвет их систему тылового обеспечения».