Уинстон Спенсер Черчилль. Защитник королевства. Вершина политической карьеры. 1940–1965 - Манчестер Уильям

Черчилль начал с того, что напомнил Сталину, что Великобритания вступила в войну из-за Польши. Однако, сказал он, Великобритания теперь воюет бок о бок с Россией, и «нет ничего более важного, чем безопасность западных границ России». Черчилль был прагматиком; следовало решить этот вопрос до того, как русские войска войдут в Польшу. Утром того же дня Гопкинс сказал Идену, что американцы «боятся вопроса» о польских границах, который Гопкинс назвал «политическим динамитом». В ноябре в Америке пройдут выборы, многие граждане США – выходцы из Польши, Германии, Литвы и Украины – и разговоры о польских границах могут выбить их из колеи. Иден подчеркнул в разговоре с Гопкинсом, что если этот вопрос не поднять сейчас, то ситуация через полгода станет только хуже, когда русские армии будут в Польше, а до выборов в Соединенных Штатах останутся считаные недели. Именно такие чувства испытывал Черчилль, только его не волновал вопрос о выборах в Америке. Он считал, что Польша – «инструмент, необходимый для гармоничного звучания европейского оркестра», а не карта, которую можно было бы разыграть на американских выборах.

Итак, разговаривая со Сталиным, покуривая сигары и попивая кофе, Черчилль открыл эту страницу в переговорах. Он спросил: «Попробуем начертить границы?» Сталин ответил: «Да» – и спросил, будут ли при этом присутствовать польские представители. «Нет», – ответил Черчилль. Затем, с помощью спичек, Черчилль показал, как, по его мнению, следует отодвинуть границы Польши на запад, «подобно солдатам, по команде «два шага влево». Если Польша наступит при этом кое-где на ногу Германии, то ничего не поделаешь, но сильная Польша необходима». Это понравилось Сталину[1841].

Черчилль сделал ловкий ход. Впредь война в Европе будет вестись за восстановление свобод, а не границ. В Атлантической хартии оговаривалось «право всех народов избирать себе форму правления, при которой они хотят жить» и «восстановление суверенных прав и самоуправления тех народов, которые были лишены этого насильственным путем». В хартии содержалось обещание, что «после окончательного уничтожения нацистской тирании» установится мир, который «даст возможность всем странам жить в безопасности на своей территории, а также обеспечить такое положение, при котором все люди во всех странах могли бы жить всю свою жизнь, не зная ни страха, ни нужды». Границы не возникают сами по себе. Они являются результатом тщательно обдуманного решения и, в идеале, с учетом этнографических и географических реалий. Действительно, восточных поляков было намного меньше, чем их украинских и белорусских соседей. Эта часть Польши, отторгнутая от Советской России в начале 1920-х годов, была частью царской России. Зачем полякам контроль над обширными Припятскими болотами и проживающим там населением, когда с помощью одного росчерка пера можно получить сельское хозяйство и промышленность Германии? Черчилль сказал Сталину, что если немцы, проживающие в западных областях новой Польши, примут решение бежать на запад, в новую Германию, то так тому и быть. Поляки смогут иметь все: территорию и свободу.

Черчилль определял новый курс, стремясь избежать многочисленные проблемы. Польша была союзником; две польские дивизии были готовы к развертыванию в Италии. Польские летчики защищали Лондон от атак с воздуха. Польша погибала, ее граждан жестоко убивали, у них отнимали зерно, чтобы накормить рейх. Однако польское правительство в изгнании, в Лондоне, никто не избирал, следовательно, на самом деле не было никакого правительства в изгнании, а только польские демократы, которые ждали подходящего случая вернуться в Польшу. С этого момента Черчилль решил бороться за свободу поляков, но не за их границы. Лондонские поляки, конечно, союзники, и с ними будут консультироваться по данному вопросу, но им не позволят в одностороннем порядке определять границы той Польши, в которую они, возможно, рано или поздно вернутся. Границы немецкого государства определят победители таким образом, чтобы обеспечить защиту Европы и, прежде всего, Польши от Германии. И, из уважения к Сталину, польские границы проведут исходя из обеспечения безопасности западных границ России. Прежде чем пожелать Сталину спокойной ночи, Черчилль предложил «наметить определенную политику, которую мы могли бы рекомендовать полякам и посоветовать им принять ее»[1842].

Прежде чем уйти, Черчилль сказал: «Парламент не наделял меня полномочиями… определять какие-либо границы». Черчилль с уважением относился к своему королю, кабинету и парламенту, но этой фразой он обезопасил себя. Он помнил, что последний британский премьер-министр, определявший границы с европейским диктатором, помог приблизить эту войну[1843].

На следующее утро, когда Черчилль опять предложил Рузвельту встретиться за завтраком перед пленарным заседанием, Рузвельт в очередной раз отказался. То, что Рузвельт уже второй раз так пренебрежительно с ним обошелся, серьезно встревожило Черчилля, поскольку стало понятно, что Рузвельт постепенно дистанцируется от Черчилля. Позже сэр Ян Якоб написал:

«Изменения произошли, когда американцы почувствовали, что они достаточно сильны, чтобы проводить собственную политику.

Президент предстал в новом свете. Он [Рузвельт] полон решимости избавиться от Черчилля и британцев, сковывавших его действия, и встретиться со Сталиным без каких-либо предварительных консультаций и заранее согласованной общей позиции. Черчилль всерьез обеспокоен таким развитием событий… То, что президент договаривается с Черчиллем и Сталиным так, словно в глазах американцев они занимают равное положение, глубоко оскорбило Черчилля и, казалось, свело на нет всю кропотливую работу, которой он занимался в течение последних трех лет».

То, как Рузвельт претворял в жизнь свою стратегию, можно смело описать таким словами как «мелочно», «подло» и за счет своего друга. Поведение Рузвельта, написал Якоб, «шокировало Черчилля», но в основе его действий было понимание «долгосрочных целей России в Восточной Европе»[1844].

Образ России в глазах многих американцев был сформирован отчасти под воздействием льстивых похвал в адрес России, расточаемых Генри Люсом, а отчасти под влиянием публикаций газет, кроме разве что тех, которые наиболее яростно критиковали Рузвельта. В 1942 году журнал Time назвал Сталина «Человеком года».

Превознося Сталина, Люс не упоминал о сталинских чистках. Не упоминал он и о голодоморе – голоде в начале 1930-х годов, унесшем жизни 7 миллионов украинцев. Сталин, оказывается, столкнулся с «ужасным беспорядком в стране» и «проблемой обеспечения своего народа достаточным количеством продовольствия», которую он решил с помощью «коллективизации фермерских хозяйств» и внедрения «методов организации промышленного производства XX века». Сталин и русские – герои, и они «продолжают успешно сражаться» против Гитлера. Журнал Life продемонстрировал близорукость, сообщив, что «русским все нипочем» и они «мыслят как американцы». Жестокую тайную полицейскую организацию, НКВД, назвали «государственной национальной службой, наподобие ФБР». Американцы, не читавшие газет и журналов, могли составить мнение о матушке России, посмотрев один из самых популярных фильмов того года «Миссия в Москву», снятый по книге Джозефа Эдварда Дэвиса, бывшего американского посла в Кремле. Один из кинокритиков написал, что в фильме «русские похожи на американцев, надевших шубы, а Советский Союз представлен как страна с прекрасной едой и напитками, что, возможно, соответствовало действительности, учитывая, в каких кругах вращался Дэвис… Несмотря на голливудскую пышность, «Миссия в Москву» производит сильное впечатление… Но в картине в основном превозносятся Франклин Рузвельт и Джо Дэвис. Даже русские говорят о президенте Рузвельте благоговейно понизив голос». Возможно, фильм действительно был сильным, и хотя был порождением голливудской фантазии, но, по крайней мере, в нем упоминались сталинские репрессии[1845].